Черный обелиск - Ремарк Эрих Мария - Страница 95

• Предыдущая
• 95/97
• Следующая

Дамы молчат и разглядывают его. Я держусь в сторонке. Бывают такие счастливые находки – в начале или в конце, когда человек, словно играя, достигает того, над чем специалисты бьются без всякой надежды на успех. Фрици вдруг смеется.

– В конце концов для Лошади неплохо, – говорит она.

Мадам тоже усмехается.

– А сколько эта штука стоит?

С тех пор как я служу в нашей фирме, за обелиск никогда не назначали цены, так как каждый был уверен, что его продать невозможно. Я быстро высчитываю.

– официально – тысячу марок, – говорю я. – Для вас, как для друзей,

– шестьсот; для Лошади, как одной из моих воспитательниц, – триста. Я могу позволить себе предложить эту бросовую цену – ведь сегодня и без того мой последний день службы в конторе, но будь это не так, меня бы уволили. Оплата, разумеется, наличными. И за надпись отдельно.

– А почему бы и не согласиться? – замечает Фрици.

– Я тоже за, – отвечает мадам. Я ушам своим не верю.

– Значит, по рукам? – спрашиваю я.

– По рукам, – отвечает мадам.

– Триста марок. Сколько это в гульденах?

Она принимается отсчитывать банкноты. Из часов в виде домика, висящих на стене, выскакивает кукушка и выкрикивает время. Я засовываю деньги в карман.

– Помянем Мальвину стаканчиком коньяку, – говорит мадам. – Завтра утром мы ее похороним. Ведь вечером ресторан должен опять работать.

– Жаль, что мне нельзя быть на похоронах, – говорю я.

Мы все выпиваем по стаканчику коньяку с мятной водкой. Мадам прижимает платок к глазам.

– Я очень расстроена, – заявляет она. Все мы расстроены. Я встаю и прощаюсь.

– Георг Кроль установит памятник, – говорю я.

Дамы кивают. Никогда я не видел такого доверия и верности, как в этом доме. Они машут мне в окна. Доги заливаются лаем. Я торопливо шагаю вдоль ручья к городу.

– Что? – восклицает Георг. – Не может быть!

Я молча извлекаю из кармана голландские гульдены и раскладываю их на письменном столе.

– А что ты продал?

– Подожди минутку!

Я услышал велосипедный звонок. Тут же раздается за дверью властное покашливание. Я сгребаю деньги и сую обратно в карман. На пороге появляется Генрих Кроль, кромка брюк у него слегка в грязи.

– Ну, – спрашиваю я, – что продали?

Он язвительно смотрит на меня.

– Идите сами и попробуйте продать! При общем банкротстве! Ни у кого нет денег! А если у человека и есть несколько марок, так он их не вы пускает из рук!

– А я был в городе. И кое-что продал.

– Да? И что же?

Я повертываюсь так, чтобы видеть обоих братьев, и отвечаю:

– Обелиск.

– Вранье! – безапелляционно заявляет Генрих. – Поберегите ваши остроты для Берлина!

– Я, правда, к вашей фирме уже не имею никакого отношения, – говорю я, – так как сегодня в двенадцать дня перестал у вас работать. Но мне все же хотелось показать, как просто продаются надгробия. Не работа, а отдых.

Генрих вскипает, но сдерживает себя, хоть и с трудом.

– Слава Богу, весь этот вздор нам придется уже недолго слушать! Счастливого пути! В Берлине вам, конечно, вправят мозги!

– Он в самом деле продал обелиск, Генрих. Генрих недоверчиво уставляется на брата.

– Доказательства? – шипит он.

– Вот они! – отвечаю я и веером выбрасываю банкноты на стол. – Даже в девизах!

У Генриха глаза лезут на лоб. Потом он хватает один из банкнотов, перевертывает и рассматривает, не фальшивый ли.

– Повезло, – со скрежетом бормочет он наконец. – Дурацки повезло!

– Мы это везение используем, Генрих, – говорит Георг. – Иначе мы бы не смогли уплатить по векселю, которому завтра срок. Ты бы лучше от души поблагодарил. Это первые настоящие деньги, которые мы получили. И они до черта нам необходимы.

– Благодарить? И не подумаю!

И Генрих удаляется, грохнув дверью, как истинный, гордый немец, который никому и ничем не обязан.

– Нам действительно деньги так необходимы? – спрашиваю я.

– В достаточной мере необходимы, – отвечает Георг. – Но теперь сосчитаемся: сколько у тебя денег?

– Хватит. Мне прислали на билет третьего класса. А я поеду в четвертом и сэкономлю двенадцать марок. Потом я продал рояль – я не могу тащить его с собой. Эта старая шарманка принесла мне еще сто марок. Все вместе составит сто двенадцать марок. На них я могу прожить до первой получки.

Георг отсчитывает тридцать голландских гульденов и протягивает их мне.

– Ты работал как специальный агент, поэтому имеешь право получить за комиссию не меньше, чем Оскар-плакса. За особые достижения еще пять процентов.

Возникает короткая борьба великодуший; затем я соглашаюсь взять деньги, на тот случай, если в первый же месяц слечу со своего нового места.

– А ты знаешь, что тебе придется делать в Берлине?

Я киваю:

– Сообщать о пожарах; описывать кражи; рецензировать брошюрки; приносить пиво редакторам; чинить карандаши; держать корректуры – и стараться выдвинуться.

Кто-то распахивает дверь ногой. Словно привидение, стоит в ее прямоугольнике фельдфебель Кнопф.

– Я требую восемь биллионов, – хрипит он.

– Господин Кнопф, – отвечаю я. – Вы видели долгий сон и не вполне очнулись. Инфляция кончилась. Две недели назад вы еще смогли бы получить восемь миллионов за памятник, который приобрели за восемь миллиардов. Но сегодня их стоимость – восемь марок.

– Негодяи! Вы это нарочно подстроили!

– Что именно?

– Да насчет инфляции! Чтобы меня ограбить! Но я не продам его! Я дождусь следующей!

– Чего именно?

– Следующей инфляции.

– Ладно, – говорит Георг. – Выпьем за это. Кнопф хватает бутылку.

– Держим пари? – спрашивает он.

– Какое?

– Что я по вкусу узнаю, откуда эта бутылка. Он вытаскивает пробку и нюхает.

– Не отгадаете, это исключено, – заявляю я. – Когда водка из бочонка

– может быть; известно, что вы лучший знаток во всей округе, но не когда водка бутылочная.

– А на сколько мы будем держать пари? На стоимость памятника?

– Мы внезапно обеднели, – отвечает Георг. – Но тремя марками рискнуть готовы. Это и в ваших интересах.

– Хорошо. Дайте мне стакан. Кнопф нюхает и пробует. Потом требует, чтобы ему налили второй полный стакан, третий.

– Бросьте, – говорю я. – Отгадать невозможно. И можете не платить.

– Эта водка из гастрономического магазина Брокмана на Мариенштрассе,

– заявляет Кнопф. Мы с изумлением глядим на него. Он угадал.

– Выкладывайте денежки! – хрипит он. Георг отдает ему три марки, и Кнопф исчезает.

– Как ему удалось узнать? – удивляюсь я. – Или этот старый пьянчужка

– ясновидящий?

Вдруг Георг начинает хохотать.

– Он же надул нас!

– Каким образом?

– Георг поднимает бутылку. На дне наклеена снаружи крошечная этикетка: И. Брокман, гастрономия, Мариенштрассе, 18.

– Вот жулик! – говорит Георг одобрительно. – И какое еще у него зрение!

– Что зрение! – отвечаю я. – А вот послезавтра ночью, когда он будет возвращаться домой и обелиска не окажется на обычном месте, он во всем усомнится. Его привычный мир рухнет.

– А твой разве рушится? – спрашивает Георг.

– Ежедневно, – отвечаю. – Как же иначе жить?

За два часа до отъезда мы слышим топанье, голоса, пенье. И тут же на улице вокальный квартет затягивает:

О святая ночь, пролей Мир небесный в душу мне…

Мы подходим к окну. Внизу стоит Бодо Леддерхозе со своим певческим союзом.

– Что это значит? – спрашиваю я. – Ну-ка, Георг, зажги свет!

В матовом луче, падающем из окна на улицу, мы видим Бодо.

– Это в твою честь, – говорит Георг. – Прощальная серенада в исполнении союза. Не забудь, что ты тоже его член.

Пилигриму дай покой И страдания исцели… —

мощно продолжают певцы. Кое-где открываются окна.

– Тише! Замолчите! – кричит старуха Конерсман. – Ведь двенадцать часов, слышите, вы, пьяный сброд?

• Предыдущая
• 95/97
• Следующая