Гэм - Ремарк Эрих Мария - Страница 22

• Предыдущая
• 22/57
• Следующая

Они пообедали в трактирчике на берегу озера. Над водой разливалась тишина ранней осени. Чистый августовский воздух, который словно бы дышит золотом и дарит лесам меланхолические синие тени, прозрачным куполом опрокинулся над миром. Казалось, все имело свое предназначение, все было четко и ясно.

Неряшливо копались в листьях куры, старая стена, сложенная из дикого камня, светилась мягкой охряной желтизной, над нею нависал дикий виноград с красными усиками, островерхая кровля крестьянского дома резко прочерчивала небесную бесконечность, из открытых кухонных окон доносилось приглушенное звяканье мытой посуды, старик в выцветшей блузе и полотняных штанах работал в саду — ничто не нарушало задумчивой веселости здешней буколической атмосферы. Лодки скользили по озеру, вдали белели треугольники парусов.

Фред обронил что-то по поводу яхт, потом умолк и обстоятельно раскурил сигару, которая до странности не вязалась с его узким лицом. Сигара тоже была подарком, который он приберег себе на выходной день. Порой он мечтательно рассматривал ее, прежде чем снова сунуть в рот. Гэм заметила это и погладила его по руке.

От легкого деревенского вина он открылся. Поначалу запинаясь, стал рассказывать о своей конторе. Подробно и по порядку, чтобы Гэм все как следует поняла, даже начертил тростью план здания и своей комнаты, которая располагалась неподалеку от кабинета директора Кестера.

Ему понадобилось около получаса, чтобы со всех сторон осветить характер своей деятельности. Особо он подчеркнул, что человек в его положении непременно должен быть надежным, и бойко расписал последствия ошибок в ведении бухгалтерии. Для наглядности он привел в пример некоего бухгалтера Пежо, из-за халатности которого крупной клиентской фирме направили ненужные платежные требования, приведшие к разрыву отношений. В результате Пежо, разумеется, уволили.

Гэм спросила, доволен ли он своей работой. Фред смешался, потом сказал, что в конце концов это его кусок хлеба и в общем он, пожалуй, доволен. Потом он начал рассказывать о коллегах. Один из них, некто Бертен, вызывал у него особое восхищение. С шефом этот Бертен держался иной раз с такой дерзостью, на какую никто другой нипочем не отважился бы. Даже если был совершенно прав… И Фред рассказал длинную историю о том, как сам мужественно отстаивал свои права перед упомянутым директором Кестером, эльзасцем. Ситуация была весьма волнительная, Кестер даже кулаком по столу треснул, но в конце концов одобрительно похлопал Фреда по плечу.

Гэм слушала, как его слова монотонно падают в полуденную тишину. Она прекрасно понимала: это всего лишь пошлая болтовня — но ведь, наверное, у нее тоже есть свое оправдание? И она так под стать прохладному настрою вокруг. Все каким-то образом находило свое оправдание и свое место. Отчего же не послушать и рассказ о директоре Кестере и господине Бертене, который, по слухам, водил шашни с кестеровской женой? Ведь слушала же она остроумный спич у индийского вице-короля, в обществе Мюррея и Сандена, а это разве хуже? Как ничтожны, по сути, все слова. Люди просто драпируют ими безразличие друг к другу… и не все ли равно, чем заниматься — втискивать бесформенные чувства в ракушки понятий или рассуждать о пишбарышне Иде. Как красив белый хлеб на глиняной крестьянской тарелке, как крошится он в ладони, благоухая спелой пшеницей и сытностью. Вот бы и нам стать хлебом и встопорщенными курами, что копаются в земле на солнцепеке…

Тут Гэм слегка вздрогнула, подумав о том, что все, о чем говорил молодой человек рядом с нею, не просто тема для разговора, а содержание его жизни. В этом была пленена вся его жизнь, а он даже не чувствовал себя пленником, считал, что это совершенно нормальное состояние. Директор Кестер был крайним пределом, дальше которого его мысли не простирались. Хотя Фред не считал директора совершенством и даже критиковал его, но так или иначе воздействие этого человека было доминантой его профессии, а профессия составляла доминанту его бытия. Фред был профессией с малой толикой привычек и потребностей.

Вот он как раз положил руку с сигарой на стол. Рука была бледная, болезненная, и все-таки под кожей розовато пульсировала кровь, как и в руке Гэм. Эти сходные, лежащие рядом руки вели к плечам и дальше — ко лбам, под которыми дремали, жили полнейшее взаимонепонимание и невозможность понимания, противостояли друг другу миры, совершенно друг с другом не связанные, куда более чуждые, чем человеку — инстинктивные поступки животного, куда более далекие друг от друга, чем любые созвездия, разделенные световыми годами. И все же кровь, что питала эти руки, была столь одинаково красной, что никакой глаз не обнаружит различий, и лежали они менее чем в пяди одна от другой и походили одна на другую куда больше, нежели животные одного вида. Эти сходные руки на столе казались Гэм исполненными небывало жуткого демонизма, безумной муки тяжкого непонимания, в сравнении с которой все прочее на земле пустячная шутка и банальная второстепенная теория.

Для Гэм сейчас настало одно из тех мгновений, когда законы логики упраздняются. Обратные связи с хранилищем ассоциаций закоротило, и, точно ребенок или обитатель другой планеты, она очутилась в огромном чужом мире. Ни имен, ни названий — все вдруг исчезло, как дым, размышляешь о слове «рука», а несущее понятие утрачено… язык чужой, незнакомый, никогда прежде не слышанный… перед глазами у тебя нечто подвижное, разветвленное, с прозрачными кончиками, внезапно стряхнувшее причинные связи — непостижимый знак в неведомых обстоятельствах, выброшенный в трансцендентальный хаос по ту сторону вещей, — но вот проводники вновь соединяются, имена и вещи мало-помалу вновь сопрягаются друг с другом, и в испуге и задумчивости ты вновь удостовериваешься в этом, и от всего остается лишь глубокое удивление, которое порой возвращается в самый нежданный момент, и в естественном для человека опрометчивом стремлении придать ему значимость ты видишь в нем предвестье и не без пользы обращаешься к философии.

Так Гэм постигла дистанцию между собою и этим молодым человеком, дистанцию не духовную и не социальную, это было несущественно, а глубокую пропасть между двумя живущими, тайну вечной чуждости, оковы мысленных законов, которые, хоть чуточку ослабнув, тотчас выпускали на свободу хаос — бездну и смятение.

• Предыдущая
• 22/57
• Следующая