Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса] - Ремарк Эрих Мария - Страница 51

• Предыдущая
• 51/88
• Следующая

— Черт с ним, пусть будет с каштанами, — проскрежетал он. Во рту у него вдруг стало сухо и пыльно, как в безводной пустыне.

Заяц опять остановился и принюхался. В этот момент его заметил один из дремлющих на вышках часовых.

— Эдгар! Смотри! Косой! — вскричал он. — Лупи!

Протрещало несколько выстрелов. Вокруг зайца взметнулись вверх фонтанчики земли, и он длинными прыжками понесся прочь.

— Вот видишь, — сказал 509-й. — По заключенным, с малого расстояния, у них получается лучше.

Лебенталь тяжело вздохнул, глядя вслед зайцу.

— Как вы думаете, дадут нам сегодня хлеб или нет? — спросил спустя некоторое время Майерхоф.

— Умер?

— Да. Слава Богу. Он еще хотел, чтобы мы убрали от него новенького. С температурой. Боялся, как бы тот его не заразил. А получилось наоборот — он сам заразил новенького. Под конец он опять ныл и ругался. Забыл и про священника, и про исповедь!

509-й кивнул.

— Да, сейчас умирать никому неохота. Раньше было легче. А теперь — тяжело. Перед самым концом.

Бергер подсел к 509-му. Это было после ужина. На Малый лагерь выдали только баланду. Каждому по кружке. Без хлеба.

— Что от тебя нужно было Хандке?

— Он принес мне чистый лист бумаги и авторучку. Хочет, чтобы я переписал на него мои деньги в Швейцарии. Но не половину, а все. Все пять тысяч франков.

— А дальше?

— За это он обещал оставить меня в покое. Намекал даже на покровительство или что-то в этом роде.

— Пока не получил твою подпись…

— У меня еще есть время до завтрашнего вечера. Это уже кое-что. Не так уж часто нам давали такие отсрочки.

— Этого недостаточно, 509-й. Надо придумать что-нибудь другое.

509-й поднял плечи.

— Может, он и вправду оставит меня в покое, — будет думать, что я ему еще пригожусь для получения денег?..

— Может быть. А может, и наоборот — захочет поскорее избавиться от тебя, чтобы ты не опротестовал бумагу.

— Я не смогу опротестовать ее, как только она окажется у него в руках.

— Он этого не знает. А ты, может, и в самом деле сможешь это сделать. Тебя ведь вынудили подписать бумагу.

509-й ответил не сразу.

— Эфраим, — сказал он спокойно, выдержав паузу. — Мне это ни к чему. У меня нет денег в Швейцарии.

— Как нет?

— У меня нет ни единого франка в Швейцарии.

Бергер несколько секунд молча смотрел на 509-го.

— Ты все это выдумал?

— Да.

Бергер провел тыльной стороной ладони по своим воспаленным глазам. Плечи его тряслись.

— Ты что? — удивился 509-й. — Плачешь, что ли?

— Нет, я смеюсь. Хочешь верь, хочешь нет, но я смеюсь.

— Смейся на здоровье. Мы здесь все эти годы чертовски мало смеялись.

— Я смеюсь, потому что представил себе лицо Хандке в Цюрихе. Как ты только до этого додумался, 509-й?

— Не знаю. Можно еще и не до того додуматься, если перед тобой вопрос жизни или смерти. Главное — что он это проглотил. И пока не кончится война, он ничего не сможет выяснить. Ему не остается ничего другого, как верить.

— Правильно. — Лицо Бергера снова стало серьезным. — Поэтому с ним надо быть очень осторожным. Он может опять взбеситься и выкинуть какой-нибудь неожиданный номер. Мы должны что-нибудь придумать. Лучше всего тебе умереть.

— Умереть? Как? У нас же нет лазарета. Как мы это провернем? Здесь, так сказать, последняя инстанция.

— Предпоследняя. Ты забыл о крематории.

509-й удивленно вскинул брови. Заглянув в озабоченное лицо Бергера с его вечно воспаленными глазами, глубоко запрятанными в узеньком черепе, он почувствовал, как внутри у него всколыхнулась какая-то теплая волна.

— Ты думаешь, это возможно?

— Можно попытаться.

509-й не стал спрашивать Бергера, как тот собирается это делать.

— Мы еще поговорим об этом, — сказал он просто. — А пока время есть. Сегодня я перепишу на Хандке только две с половиной тысячи франков. Он, конечно, возьмет бумагу и будет требовать остальные. Значит, я выиграю еще пару дней. А кроме того, у меня остались двадцать марок Розена.

— А когда и от них ничего не останется?

— До этого еще много чего может произойти. Нужно всегда думать о ближайшей опасности. О сегодняшней. А завтра — о завтрашней. Все по порядку. Иначе рехнуться можно.

509-й повертел в руках лист бумаги и авторучку. Ручка тускло поблескивала в темноте.

— Странно, — произнес он задумчиво. — Как долго я не держал этого в руках. Бумага и перо. Когда-то они кормили меня. Смогу ли я еще когда-нибудь вернуться к этому?..

Двести человек из вновь сформированной команды по расчистке разрушенных кварталов были равномерно распределены по всей улице Они впервые работали в самом городе. До сих пор их использовали только на расчистке разбомбленных фабрик в пригородах.

Начальник конвоя велел перекрыть улицу и расставил по всей ее длине, с левой стороны, часовых. От бомб пострадала в основном правая сторона улицы. Рухнувшие стены и крыши домов завалили мостовую, сделав невозможным всякое движение.

Лопат и кирок на всех не хватило; многие работали голыми руками. Капо и старшие нервничали. Они не знали, как себя вести — лупить и подгонять или помалкивать. Для штатских улица была закрыта. Но жильцов, остававшихся в непострадавших домах, выбросить из их квартир было нельзя.

Левинский работал рядом с Вернером. Они вместе с другими политическими заключенными, состоявшими в «черном списке» СС, вызвались добровольцами на расчистку. Это была самая тяжелая работа. Но зато они целый день были недосягаемы для Вебера и его помощников. А вечером, после возвращения в лагерь, они в случае опасности могли, пользуясь темнотой, исчезнуть и затаиться.

— Ты видел название улицы? — спросил Вернер тихо.

— Да. — Левинский ухмыльнулся. Улица называлась Адольф-Гитлер-штрассе. — Святое имя. А против бомб не помогает.

Они вдвоем потащили в сторону бревно. Их полосатые куртки на спине потемнели от пота. Возле кучи, на которую одни сносили бревна и балки, им встретился Гольдштейн. Несмотря на свое больное сердце, он вызвался добровольцем в эту команду. Левинский с Вернером на этот раз не стали его отговаривать — Гольдштейн был одним из тех политических, за которыми охотились эсэсовцы. Лицо его было серым.

— Трупами воняет, — сказал Гольдштейн, принюхавшись. — Но это не свежие трупы. Здесь еще где-то лежат старые.

— Точно.

В этом они разбирались. Запах трупов им был хорошо знаком.

Теперь они складывали у стены валявшиеся повсюду камни. Землю и серую труху, которая когда-то была строительным раствором, свозили на тележках в одно место. За спиной у них, на противоположной стороне улицы, находилась лавка колониальных товаров. Стекла в окнах полопались, но в витрине уже опять торчало несколько плакатов и коробок. Из-за них выглядывал усатый мужчина с очень характерным лицом — такие лица часто можно было видеть в 1933 году среди демонстрантов с плакатами «Не покупайте у евреев!» На темном фоне задней стены лавки голова мужчины казалась отрубленной, совсем как на дешевых снимках ярмарочных фотографов, клиенты, которых просовывают голову сквозь отверстие над нарисованным капитанским мундиром. Голова усача красовалась над пустыми коробками и пыльными плакатами, казавшимися идеальным обрамлением для нее.

В одной из сохранившихся подворотен играли дети. Рядом стояла женщина в красной блузке и смотрела на заключенных. Неожиданно из подворотни выбежали несколько собак и бросились к заключенным. Они путались у них под ногами, обнюхивая башмаки и штаны. Одна из них вдруг завиляла хвостом и стала радостно прыгать вокруг заключенного 7105, стараясь лизнуть его в лицо. Капо, следивший за порядком на этом участке, растерялся. Собака, конечно, есть собака, тем более что это была не служебная, а простая, штатская, собака. И все-таки даже ей непростительно было проявлять такое дружеское расположение к заключенному, особенно в присутствии солдат СС. 7105-й оказался в еще более затруднительном положении. Он сделал то единственное, что мог сделать заключенный: старался вообще не обращать внимания на собаку. Но она не давала ему покоя. Она почему-то быстро прониклась к нему симпатией. 7105-й нагнулся и принялся работать с удвоенным рвением. Он был всерьез озабочен: эта собака могла означать для него смерть.

• Предыдущая
• 51/88
• Следующая