Станция на горизонте - Ремарк Эрих Мария - Страница 26

• Предыдущая
• 26/42
• Следующая

Они балансировали на краю, они обесценивали слова — носители понятий, и бегло воспринимали их лишь как впечатления, картины, что мгновенно проскальзывают мимо.

Лилиан Дюнкерк наклонилась вперед. Рука ее перебирала нефритовое ожерелье, которое она показала Каю. Камни она приподняла, чтобы на них падал свет из окна. В этом неверном свете они казались темно-зелеными, почти черными. Только края сверкали, как морская гладь в ясные дни. В середине ожерелья красовался крупный александрит. Цвет у него был переливчато-розовый, но, когда она его опустила, он стал темно-лиловым, как стола католического священника.

— Он единственный джентльмен среди этих камней, так как он меняет цвет и приспосабливает его к окружению, и все же он выглядит богаче, чем они, и всегда сохраняет стиль.

Окна, смотревшие на террасу, доходили до полу. Они были открыты. Воздух и вечер вливались в комнату, создавая определенный фон. Лилиан Дюнкерк встала и оперлась о кресло. Освещена была только ее рука, тело тонуло во тьме угла. Рука красиво лежала на спинке кресла, длинная и гибкая, словно живое существо: казалось, она дышит.

Из темноты она заговорила с Каем — медленно, спокойно, звучным голосом. Последние лучи света гладили ее руку. Она взялась за ожерелье, приподняла его, — красочный отблеск александрита лег ей на запястье. От вида этой руки перехватывало дыхание сильнее, чем от всей фигуры. Но ее голос начинал околдовывать.

Лилиан Дюнкерк обращалась к Каю. Запиналась, куда-то уходила, возвращалась обратно, слова ее становились все опасней и многозначительней. Кай уступал ей в мелочах, сводил разговор к безобидно-обычному, что становилось очень личным. Ни разу не позволил он себе клюнуть на «что», он знал «как» и сохранял спокойствие. Наступила минута, когда рутина властно требовала действия, но он понимал, что на карту поставлено нечто большее, и продолжал непринужденно болтать.

Дюнкерк стояла с ним рядом. Ее плечи, кожа, ее рот были у него прямо перед глазами, — она улыбнулась, умолкла, словно что-то забыла, повела плечами, едва не задела его, проходя мимо, слегка обернулась, остановилась… Кай не шелохнулся, сколь ни соблазняло его мгновенье, — он знал: поддайся он сейчас, пойди на поводу, прими игру за реальность, и он многое упустит; эта игра была ему знакома, это прощупыванье, заманиванье с целью испытать партнера, выяснить, способен ли он выдержать более высокое напряжение или при первом же выпаде не заметит финта; игра, в которой партнер ничего не мог выиграть, но мог все потерять.

Иметь только такт и вкус — не такая уж заслуга, но в данной ситуации они много значили: трудно было не воспользоваться прежде времени тем, о чем ты знал, что это, вероятно, правда, что это наверняка станет правдой, — не воспользоваться, а оставить в подвешенном состоянии точь-в-точь посередине, чтобы не спугнуть излишней и не расстроить недостаточной решительностью.

Кай ощущал тихо поющую наэлектризованность своих нервов, он принял игру и сделал нечто большее: расширил ее так, что стало казаться, будто она уже дошла до предела и готова лопнуть. В молчании, воцарившемся между ними, в легко вибрирующем ожидании женщины, что подпитывалось в равной степени страхом и влечением, он грубо прорезал край, перекувырнулся и сбежал в область расхожих фраз, которые произносил с подчеркнуто лестным оттенком, дабы показать преднамеренность лишь их декоративной формы, а в несущественное содержание подмешать будто бы что-то пикантно-вторичное. У него было ощущение, словно он гонит машину по серпантину, ощущение бездны и надежности, и он брал повороты, насколько это ему удавалось.

Лилиан Дюнкерк поражалась тому, как он иногда поворачивал. Он не останавливался, а несся мимо. Не становился плоско-индивидуальным, а оставался деловитым в личном и обаятельным в общем плане.

Они бродили по парку, по эвкалиптовым аллеям, мимо богов. Каменная стена. Улица. Решетка. Снова парк, спускающийся до самого моря.

Почти у самого выхода из бухты стояла яхта, белая на синей воде.

Разговор соскользнул в привычную колею и закончился почти общепринятыми условностями. Каждый достаточно узнал про другого, и не требовалось что-то подтверждать или закруглять. Общепринято-условное завершение их встречи надежней всего оберегало ее содержание, не давая ему расплыться.

Лилиан Дюнкерк показала Каю свою яхту и сообщила, что в прошлом году она взяла несколько призов. Они постояли какое-то время у релинга. Тут Кай в первый раз взял дело в свои руки и дал ему толчок, который был естественным, но исходить мог только от него. Как бы между прочим, он спросил:

— Вы еще пойдете на яхте в этом сезоне?

— Да, примерно через три недели я отплыву в Неаполь.

— Как раз к этому времени я должен прибыть в Палермо и начать там тренировки. Нам по пути.

— Я вас извещу.

Оба понимали, что это значит.

Кай неторопливо шел к своему отелю. Он был раскован и с восторгом впивал в себя вечернюю свежесть.

Сейчас я получу письмо от юной Барбары, думал он, словно это была самая естественная вещь на свете.

В отеле он оказался только через час, так медленно он шел. Подойдя к своему почтовому ящику, он увидел там одно-единственное письмо — толстый белый конверт. Адрес был написан рукой юной Барбары.

Кай отрицательно махнул рукой лифт-бою и пошел наверх пешком с письмом в руке. Вскрыл он его только у себя в комнате. Барбара писала, что она в Санкт-Морице, не хочет ли он приехать?

Стало тихо. Кай был наедине со своим письмом; он чувствовал себя наедине и со своей жизнью.

За горизонтом вставал сад его юности, шум которого тревожил его уже давно. Деревья издавали звуки и среди них вперемешку слышались забытые голоса.

Глубокий вздох расправил его грудь. Он решил взглянуть в глаза судьбе. В Санкт-Мориц он поедет.

На следующее утро ему доложили, что явился капитан О'Доннел в сопровождении члена Спортинг-Клуба по фамилии Шаттенжюс.

Их приход не был для Кая чем-то неожиданным.

С безмятежной радостью увидел он снова визитку О'Доннела, полоски у него на брюках были чересчур узкими, да и пластрон оставлял желать лучшего. Сам О'Доннел явно чувствовал себя не в своей тарелке.

Тем церемоннее держался незнакомый Шаттенжюс. Он внес с собой атмосферу, сулившую дуэль по всем правилам, и в хорошо темперированных выражениях передал Каю вызов Курбиссона.

Кай вызов принял и в качестве своих секундантов назвал принца Фиолу и Льевена, которых обещал поставить в известность. На этом Шаттенжюс счел дело оконченным и без лишней суеты намеревался по всей форме откланяться.

Кай с трудом подавил желание предложить ему аперитив. Только уверенность в том, что его совершенно не поймут, удержала его от этой попытки нарушить церемониал.

Все, что хотел сказать О'Доннел, выражал его взгляд. Кай его понял и догадался, что он вызвался быть секундантом лишь ради того, чтобы сгладить в этом деле излишне острые углы.

К сожалению, Фруте помешала Шаттенжюсу эффектно удалиться, у нее не было особого чутья к стилю, и корректное прощание она воспринимала как оскорбление. Собака расположилась возле двери, и ей удалось одним-единственным низким грудным звуком заставить Шаттенжюса вздрогнуть так, что у него свалился цилиндр.

Кай был удовлетворен. Он извинился, радуясь при виде растерянной физиономии незадачливого доставщика картеля.

Потом он созвонился по телефону с Фиолой и Льевеном.

Фиола сразу пришел к нему. Он был зол на Курбиссона за его глупость.

— Он слишком молод для таких вещей. Юноша он импульсивный, за это я его люблю, но он страдает злосчастной склонностью к романтике и ничего не смыслит в делах, которые устраиваются сами собой. Вы что, нарочно ему нагрубили?

— Да нет. Просто стрельба в голубей в тот момент действовала мне на нервы.

— Вы человек чувствительный, Кай, но вы же немец. Два года тому назад вы и сами участвовали в такой стрельбе.

• Предыдущая
• 26/42
• Следующая