Триумфальная арка - Ремарк Эрих Мария - Страница 9

• Предыдущая
• 9/107
• Следующая

Она взяла блокнот и написала свое имя. Он взглянул на листок, вырвал его и сунул в карман пальто.

– Сразу же ложитесь спать, – сказал он. – Утро вечера мудренее. Звучит глупо и затасканно, но это так. Единственное, что вам теперь нужно, это сон и немного времени. Надо продержаться какой-то срок. Понимаете?

– Да, понимаю.

– Примите таблетки и ложитесь.

– Спасибо. Спасибо за все… не знаю, что бы я делала без вас. Право, не знаю.

Она подала ему руку. Рука была холодной, но пожатие крепким. Хорошо, подумал он. Уже чувствуется какая-то решимость.

Равик вышел на улицу, вдохнул сырой и теплый ветер. Автомобили, пешеходы, первые проститутки на углах, пивные, бистро, запах сигаретного дыма, аперитивов и бензина – зыбкая, торопливая жизнь. Его взгляд скользнул по фасадам домов. Несколько освещенных окон. За одним из них сидит женщина, ее взгляд неподвижен. Он вытащил из кармана бумажку с именем, разорвал и выбросил. Забыть… Какое слово! В нем и ужас, и утешение, и обман! Кто бы мог жить, не забывая? Но кто способен забыть все, о чем не хочется пом– нить? Шлак воспоминаний, разрывающий сердце. Свободен лишь тот, кто утратил все, ради чего стоит жить.

Он пошел к площади Этуаль. Здесь собралась большая толпа. За Триумфальной аркой стояли прожекторы. Они заливали светом могилу Неизвестного солдата. Огромный сине-бело-красный флаг развевался над ней на ветру. Отмечалась двадцатая годовщина перемирия 1918 года.

Погода была ненастной, и лучи прожекторов отбрасывали на проплывающие облака неясную, стертую и разорванную тень флага. Казалось, там, в медленно сгущавшейся тьме, тонет изодранное в клочья знамя. Где-то играл военный оркестр. Невнятные, жестяные звуки гимна. Никто не пел. Толпа стояла молча.

– Перемирие! – проговорила какая-то женщина около Равика. – Моего мужа убили в последнюю войну. Теперь на очереди сын. Перемирие! Кто знает, что еще будет…

Температурный лист над кроватью был пуст. Только имя, фамилия и адрес. Люсьена Мартинэ. Бютт Шомон, улица Клавель.

Лицо девушки выделялось серым пятном на подушке. Накануне вечером ее оперировали. Равик осторожно выслушал сердце. Затем выпрямился.

– Лучше, – сказал он. – Переливание крови сотворило маленькое чудо. Если продержится до утра, – значит, появится надежда.

– Хорошо! – сказал Вебер. – Поздравляю. Я ждал худшего. Пульс сто сорок, кровяное давление восемьдесят, кофеин, корамин… еще немного – и крышка!

Равик пожал плечами.

– Не с чем поздравлять. Просто она прибыла к нам раньше, чем та, с золотой цепочкой на ноге, помните? Только и всего.

Он укрыл девушку.

– Второй случай за неделю. Если и дальше так пойдет, ваша клиника станет очагом спасения девушек, которым делают неудачные аборты на Бютт Шомон. Ведь и первая пришла оттуда?

Вебер кивнул.

– Да, с той же улицы Клавель. Похоже, они знали друг друга и попали в руки одной и той же акушерки. И даже пришли примерно в одно и то же время, вечером. Хорошо еще, что я застал вас В отеле. Думал, вы уже ушли.

Равик посмотрел на него.

– Когда живешь в отеле, Вебер, то по вечерам обычно куда-нибудь уходишь. Сидеть одному в номере не очень-то весело. Особенно в ноябре.

– Представляю себе. Но зачем тогда жить в отеле?

– Удобно и ни к чему не обязывает. Живешь себе один и вместе с тем не один.

– И вам это нравится?

– Нравится.

– То же самое можно иметь и в другом месте. Например, если снять небольшую квартиру.

– Возможно.

Равик снова склонился над девушкой.

– Вы согласны со мной, Эжени? – спросил Вебер.

Операционная сестра взглянула на него.

– Мсье Равик никогда этого не сделает, – холодно сказала она.

– Доктор Равик, Эжени, – поправил Вебер. – В Германии он был главным хирургом крупной больницы. Занимал гораздо более высокое положение, чем я сейчас.

– Здесь… – начала было сестра, поправляя на носу очки.

Вебер замахал на нее руками.

– Ладно, ладно! Все это нам известно. У нас в стране не признают иностранных дипломов. Какой идиотизм! Но откуда вы знаете, что он не снимет квартиру?

– Мсье Равик – пропащий человек, он никогда не обзаведется собственным домом.

– То есть как? – изумленно спросил Вебер. – Что вы говорите?

– Для мсье Равика нет больше ничего святого. В этом все дело.

– Браво, – сказал Равик, – все еще склонившись над больной.

– Равик, вы слышали когда-нибудь что-либо подобное? – Вебер пристально посмотрел на Эжени.

– Спросите его самого, доктор Вебер.

Равик выпрямился.

– Вы попали в самую точку, Эжени. Но когда у человека уже нет ничего святого – все вновь и гораздо более человечным образом становится для него святым. Он начинает чтить даже ту искорку жизни, какая теплится даже в червяке, заставляя его время от времени выползать на свет. Не примите это за намек.

– Меня вам не обидеть. В вас нет ни капли веры. – Эжени энергично оправила халат на груди. – У меня же вера, слава Богу, есть!

Равик взял свое пальто.

– Вера легко ведет к фанатизму. Вот почему во имя религии пролито столько крови. – Он усмехнулся, не скрывая издевки. – Терпимость – дочь сомнения, Эжени. Ведь при всей вашей религиозности вы куда более враждебно относитесь ко мне, чем я, отпетый безбожник, к вам. Разве нет?

Вебер рассмеялся.

– Что, Эжени, досталось? Только не вздумайте отбиваться. Влетит еще больше!

– Мое достоинство женщины…

– Ладно, ладно! – прервал ее Вебер. – Никто его у вас не отнимает! Вот и сидите себе с ним. А мне пора. Есть дела в приемной. Пошли, Равик. До свидания, Эжени.

– До свидания, доктор Вебер.

– До свидания, сестра Эжени, – сказал Равик.

– До свидания, – вымолвила Эжени явно через силу и лишь после того, как Вебер обернулся и выразительно посмотрел на нее.

Приемная Вебера была забита мебелью стиля ампир – белой, золоченой и хрупкой. Над письменным столом висели фотографии его дома и сада. У стены стоял широкий шезлонг. Вебер спал в нем, когда оставался ночевать в клинике. Клиника принадлежала ему.

– Что будете пить, Равик? Коньяк или «дюбоннэ»?

– Кофе, если можно.

– Ну, конечно же, можно.

Вебер поставил на стол электрический кофейник и включил его. Потом повернулся к Равику.

– Вы не могли бы сегодня после обеда провести вместо меня врачебный осмотр в «Озирисе»?

– Разумеется.

– Вас это не затруднит?

– Нисколько. Я абсолютно свободен.

– Хорошо. Тогда мне не придется вторично приезжать в город. Покопаюсь в саду. Я попросил бы Фошона, но он в отпуске.

– Пустяки, – сказал Равик. – Ведь я уже не раз там работал.

– Это верно. Но все же…

– В наше время не существует никаких «все же». Во всяком случае, для меня.

– Да, форменный идиотизм! Такому мастеру своего дела запрещено работать открыто! Его вынуждают скрываться и оперировать подпольно.

– Ах, Вебер! Но ведь это же старая история. В таком положении все врачи, бежавшие из Германии.

– И все-таки! Какая нелепость! Вы делаете за Дюрана сложнейшие операции, а он делает себе имя вашими руками.

– Это лучше, чем если бы он оперировал сам. Вебер рассмеялся.

– Кому-кому, а мне бы полагалось молчать.

Вы оперируете и за меня. Я ведь все-таки гинеколог, а не хирург.

Кофейник закипел, Вебер выключил его, достал из шкафа чашки и разлил кофе.

– Одного не пойму, Равик, – сказал он. – Почему вы до сих пор живете в такой дыре, как «Энтернасьональ»? Почему бы вам не снять одну из этих новых квартир вблизи Булонского леса? Немного недорогой мебели вы можете везде купить. Тогда вы, по крайней мере, будете знать, что у вас что-то есть.

– Да, – сказал Равик. – Тогда бы я знал, что у меня что-то есть.

– Вот видите, так за чем же дело стало?

Равик отпил глоток горького, очень крепкого кофе.

• Предыдущая
• 9/107
• Следующая