21 интервью - Минчин Александр - Страница 4

Аксенов: Я ощущаю себя русским эмигрантом в американском обществе. Эмигрантом – членом американского общества; мне кажется, что этот статус выглядит в Америке естественно, во всяком случае, у меня он не вызывает никакого комплекса неполноценности. Примеры из классики показывают довольно красноречиво, что для писателя, оторванного от своей родной почвы, погоня за аутентичностью, за прежней аутентичностью очень редко бывает успешной. И я думаю, что за ней не следует гнаться, следует, очевидно, попытаться выработать в себе новую аутентичность – аутентичность эмигранта. С этой точки зрения я смотрю и на нашу историческую эмиграцию, на все ее поколения, и теперь они стали для меня не каким-то абстрактным понятием, а как бы родством. И я начинаю понимать то великолепное мужество, которое демонстрировали русские писатели в эмиграции на протяжении многих десятилетий.

Минчин: После великолепного «Ожога» вышли ваши следующие книги: «Остров Крым», «Скажи изюм». Как отнеслась читающая публика к «американскому» Аксенову? Чувствуете ли вы разницу между собой «прошлым» и настоящим?

Аксенов: «Ожог» и «Остров Крым» были написаны еще в России. Здесь, за семь лет эмиграции я написал три большие книги: это роман «Бумажный пейзаж», роман «Скажи изюм» и книгу эссеистики, которая недавно вышла, «В поисках грустного бэби». Кроме того, несметное количество эссе для радиопрограмм «Голоса Америки», «Свободы». Я собираюсь даже сделать какую-то выборку из этих программ для того, чтобы организовать их в книгу под несколько ироническим, самоироническим названием «Радиодневник писателя», по аналогии с «Дневником писателя» Федора Михайловича Достоевского. Также нередко я участвую в американских изданиях, пишу кое-какие эссе, рецензии на книги – вообще, я бы сказал, что довольно большая идет выдача. Конечно, могло быть и больше, если бы не моя университетская, преподавательская работа, но иногда, бросая взгляд назад, вспоминаю, что и в России очень многое отвлекало от прямой писательской работы.

Моя читающая публика несколько разделилась, она стала частично американской, которая читает мои произведения в переводе, разумеется, с некоторым опозданием; например, в этом сезоне вышел по-английски сборник моих рассказов и пьес «Право на остров» – это вещи, написанные, по крайней мере, семь-восемь лет назад. Но, так или иначе, читатель, который у меня уже намечается и в Америке, он, я надеюсь, относится к моим вещам с интересом, мне так кажется. Во всяком случае, я это вижу по определенной реакции американской читающей публики и по отзывам прессы.

Минчин: Оглядываясь назад: какое место занял в истории современной литературы альманах «Метрополь», рожденный в таких муках, и чем занимаются ныне его участники?

Аксенов: Я думаю, что он занял весьма достойное место в истории современной русской литературы и ее борьбе против тоталитарного давления. Несмотря на то, что даже сейчас, в период «гласности», «Метрополь» никогда не упоминается даже самыми смелыми и либеральными советскими критиками. Эта тенденция очень отчетливо прослеживается в столь дерзких дискуссиях на страницах советских журналов и еженедельников, когда уже, кажется, разрешено упоминать почти все, кроме литературы эмиграции и каких-то событий, связанных с живущими сейчас на Западе современными русскими писателями.

Минчин: «В поисках грустного бэби» – ваша последняя книга – трогательный пример мемуарно-публицистического жанра, были ли «предтечи» у этой книги?

Аксенов: Да, это моя вторая книга об Америке, первая книга вышла еще в Советском Союзе в 1976 году, она называлась «Круглые сутки нон-стоп». И еще, разумеется, был «предтеча» у моей книги – сама песенка «Грустный бэби» из кинофильма «Судьба солдата в Америке».

Минчин: Что вы думаете по поводу происходящего в России? Верители вы в ЭТО?

Аксенов: То, что происходит сейчас в России, это, конечно, чудо. Если попытаться вспомнить совсем недавние брежневские времена и первые послебрежневские годы, можно точно сказать, что никто не рассчитывал на столь быстрые и такие весьма основательные изменения в обществе, в правящей партии, в прессе коммунистической. Все это выглядело тогда просто как мертвое тело, неспособное ни на какие движения, и казалось, что партия в принципе уже никогда не сможет выдвинуть живого инициативного человека из своего состава. То, что произошло, это, разумеется, проявления каких-то еще малоизученных процессов, малопроявившихся процессов внутри страны. Тут присутствует масса всего: и много спекуляции, и попытка гальванизировать этот «труп», попытка начать какую-то новую жизнь, и демагогия, и искреннее желание спасти народ, спасти культуру и страну. Конечно, не могут произойти решительные изменения и резкие перемены внутри в принципе неподвижного и неизменившегося общества в течение одной ночи, возникает масса путаницы, какая-то глухая борьба, какие-то непонятные телодвижения.

И наряду с искренними попытками оживить что-то, внести какую-то новую творческую струю в этот поток, присутствует масса фальши, масса дурного вкуса, и это даже становится еще более видным, чем в прежние, так называемые «застойные» времена, потому что стали больше говорить. Говорить стали больше, но манера речи еще не выработана, не выработана также и нравственная основа этой речи.

Верю ли я в это? Верить в это совершенно невозможно, здесь нет никакого постулата веры, я пока еще не увидел ничего священного. Другое дело, что можно надеяться, и я, разумеется, вместе со всеми надеюсь, что что-нибудь толковое получится.

Минчин: Почему столько шума и прессы вокруг «Письма десяти»?

Аксенов: Я думаю, что и шум вокруг «Письма десяти» возник потому, что не выработана еще манера речи и нравственная основа гласности. С другой стороны, множество сил темных, прикидывающихся только сторонниками перемен, множество таких субъектов, которые в принципе остались на тех же своих местах, особенно в культуре, – пытались демагогически раздуть это письмо и начать свистопляску идеологическую вокруг него, чтобы показать как бы «лицо врага» и «как мы смело боремся» с этим врагом. Когда меня спрашивают об этом и задают вопрос «почему ты подписал письмо десяти?», я обычно отвечаю: а как же я мог его не подписать, если бы я его не подписал, тогда бы оно было «письмом девяти», а не «письмом десяти».

Минчин: Ходят слухи, что вы или собираетесь, или уже уехали в Советский Союз. Вернулись бы вы, появись такая возможность?

Аксенов: Слухам верить не надо. Нет, я не собираюсь уехать в Советский Союз. Я, честно говоря, после здешних лет, а может, главным образом, после того, что произошло со мной в течение нескольких лет перед эмиграцией, перед высылкой из Советского Союза, я как-то уже совершенно не представляю себя работающим писателем в том обществе.

Минчин: Что вы думаете о прибавлении в русской литературе нобелевских лауреатов?

Аксенов: Вопрос как-то странно поставлен. Однако принцип его ясен, и я думаю – должен сказать, может, я вас этим огорчу, но я думаю, что Бродский – это совсем не то, что я имею в виду, когда говорю «поэт» или «поэзия».

Впрочем, он хоть и несуразно, нескладно, но вполне скроен для нобелевского фрака. Ничем не хуже его предшественника, поэта из Нигерии Вола Соинки, и ничем не лучше его главного соперника Чингиза Айтматова.

Минчин: И, конечно: над чем вы работаете сейчас? Какие планы на ближайшую «пятилетку»?

Аксенов: Я сейчас, в промежутках между рассеиванием «разумного, доброго, вечного» в мэрилендских университетах, работаю попеременно над двумя проектами, один – это мой первый, сугубо американский роман, действие которого происходит целиком в Америке, а именно в Вашингтоне. Второй – понемножку я начинаю писать семейную хронику, уходящую в двадцатые годы, хронику семьи московских интеллигентов.

Минчин: Вопрос, который бы вы хотели задать самому себе и ответить?