Шусс - Буало-Нарсежак Пьер Том - Страница 19

Берта в самом деле казалась успокоенной. Конечно, не веселой, но очень возбужденной, как будто Марез таил в себе угрозу и для Деррьена, и для лыж «велос».

— Как это восприняла Эвелина?

— Не знаю. Она со мной еще не говорила.

— Знаешь, Жорж, на твоем месте я бы ее отвезла после похорон в Пор-Гримо. Это ее отвлечет. Смерть отца жестокий удар для нее. Я не могу ею заняться, ты понимаешь почему. Не буду я разыгрывать перед ней комедию скорби и сожалений, но мне и не до скандалов. Но ты можешь ей сказать, что эта смерть меня немного огорчила. Может быть, тебе она поверит.

— Ты не хочешь присутствовать на похоронах?

— Нет, даже не распишусь в книге соболезнований, — рассмеялась Берта. — Слава Богу, все хорошо устроилось. У меня нет желания оставаться здесь, я поеду к Лангоню и Деррьену. Там меня оставят в покое.

Я положил трубку, ко мне вернулась бодрость. Прекрасно, Берта сама подсказала предлог. Эвелина не откажется, а я искренне хочу помочь ей пережить это горе.

Я провел остаток дня в расспросах. Стали появляться самые разные слухи. Конечно, основной была версия несчастного случая. Однако, среди путаницы всяческих предположений, затесалась мысль о преднамеренном убийстве. Мол, причина раны на голове совсем не в ударе о тротуар. У Мареза были враги… и особенно в его бывшей семье, все это знали. И смерть приключилась как раз тогда, когда его бывшая жена испытывает определенные трудности. Поговаривали уже об аресте счетов, о допросе Берты полицией.

Массомбр, пришедший ко мне после обеда, был обескуражен.

— Это хуже лесного пожара, — сказал он. — Загорелось сразу со всех сторон. Каждый рассказывает какие- нибудь мелкие гадости. Бедный Марез, когда выпивал, всегда принимался за свою жену. Из кафе в кафе он таскал свои гнусные инсинуации. Он говорил, что вооружен и, в случае чего, будет защищаться. Никто, конечно, не принимал его всерьез, и тем не менее прислушивались. Теперь же все это всплывает. И надо признаться, все отдают должное мадам Комбаз, но любить не любят. Результаты вскрытия будут известны завтра.

Несмотря на темноту и холод, я пошел бродить вокруг дома Эвелины. Я звонил в ее квартиру, но домофон оставался нем. Тогда я стал ходить по окрестностям, заглядывая в витрины баров, где она могла искать утешение в своем одиночестве. Маленькая идиотка, я же был здесь, готовый ее утешить. В отчаянии я написал на визитной карточке, прижав ее к стене: «Я тебя жду. Ты мне нужна». Записав в уголке адрес Эвелины, я сунул карточку под запертую дверь дома. Может, кто-нибудь заметит карточку и положит в почтовый ящик. Эта ночь длится бесконечно, я уже не совсем понимаю, что пишу, пора кончать.

В восемь часов я вышел купить газеты. Интересная деталь: последний, кто видел Мареза живым, был некто Фелисьен Дош, мастер с фабрики Комбаз. Так, теперь Марез и этот Дош. Что же творилось за спиной у Берты? Статья была короткой. Дош сохранил к Марезу симпатию, считает, что к нему были несправедливы. Несчастный случай с Марезом не вызывает у него ни малейших сомнений. Смерть Галуа тоже. И все же…

Еще утром я узнал от Массомбра, вскрытие подтвердило то, что все уже знали. Марез упал, мертвецки пьяный, и умер от кровоизлияния в мозг. Огромный кровоподтек на виске вызван ударом о тротуар. На этом пересуды должны прекратиться. Я больше не колебался, пошел к Эвелине, и на этот раз она мне открыла. Увидев меня, она в слезах бросилась мне на грудь, я погладил ее по голове.

— Дурочка, почему ты не позвала меня?

Пусть бы Марез умер тысячу раз, потому что его смерть принесла мне минуту бесконечного блаженства.

— Так вот какая у тебя комната, — сказал я. — Тут у тебя прямо кемпинг, милая.

Такой беспорядок не мог возникнуть естественным путем. Распахнутый чемодан, откуда вылезали белье, флаконы, свитера; кровать, больше похожая на звериную берлогу; неизменный проигрыватель на полу; окурки в крышках от коробок; в единственном кресле куча самых различных вещей: чулки, колготки, бюстгальтер, шарф, и из всего этого высовывалась потертая морда плюшевого мишки.

— У меня нет времени убраться, — пробормотала Эвелина, уткнувшись носом в мой свитер.

Я взял ее за плечи и слегка привлек к себе.

— Ты его очень любила?

— Я не знаю, — сказала Эвелина. — Он тоже был жертвой. Оставь меня. Я сама справлюсь. В похоронном бюро все устроят. Садись.

Она скинула все с кресла и устроилась на полу рядом со мной.

— Мама платить не стала бы, — продолжала она. — К счастью, у папы были деньги, чтобы оплатить все услуги.

— Он столько зарабатывал живописью?

— Нет, он зарабатывал не только живописью. Я тебе потом расскажу. Бедный папа, он всегда попадал в разные гнусные истории.

Она немного подумала и добавила:

— Я и себя позволила втянуть. Жорж, поверь мне, эти проклятые лыжи «комбаз» принесут нам несчастье.

Вдруг она вскочила на ноги и, грозя пальцем, закричала:

— Что ты у меня выпытываешь? Это тебя мать прислала ко мне, да?

Я притянул ее за руку и усадил к себе на колени.

— Послушай, черт возьми. Я пришел, чтобы увезти тебя в Пор-Гримо. Ваши семейные дела меня не интересуют. Мне плевать, что ты там затевала со своим отцом! Но я не хочу, чтобы ты оставалась теперь одна, понимаешь? Ты же знаешь, я люблю тебя.

Признание невольно вырвалось у меня, и я, весь дрожа, замер. Наступило, нет, не молчание, а — как бы точнее сказать — целое мгновение выпало из течения времени. Потом Эвелина обхватила руками мою шею и прошептала, касаясь губами уха:

— Я знаю. Спасибо, Жорж.

Я не смел шелохнуться. Потом машинально положил руку на бедро Эвелины, чтобы она не соскользнула с моих колен. Моя рука лежала неподвижно, я старался не превратить жест простой нежности в любовную ласку. Вдруг шаловливый смешок обдал теплым дыханием мою шею, Эвелина прыжком соскочила с колен, схватила меня за руку и произнесла:

— Идем.

Она направилась к кровати. Я не совру, если скажу, что сердце готово было выскочить из моей груди. Эвелина уже сняла с себя свитер с круглым воротом, под ним, несмотря на холод, не было ничего. Вслед за свитером она ногой отбросила в другой конец комнаты брюки и трусики.

— Ну же, ну, — сказала она.

Я, конечно, в этих делах не такой уж простак, но почему-то тщетно пытался аккуратно сложить одежду, в голове у меня мелькали какие-то странные мысли, вроде: должен ли я снять носки? Разумеется, я иногда воображал любовные сцены с Эвелиной, но они всегда были неясны и завуалированы, проникнуты застенчивой и наивной поэзией. Действительность застала меня врасплох, в порыве, толкнувшем меня к Эвелине, было что-то скандальное.

Я должен тебе объяснить, Поль, чтобы ты не судил меня строго. Я знаю, что ты мыслишь как врач, а не как моралист. Но я должен тебе объяснить, что именно смущает меня. Эвелина лежала, улыбаясь, ни капельки не смущаясь, как девушка, для которой заниматься любовью не составляет проблем. Она понимала, что я желал ее уже давно и, конечно, заслужил ее благосклонность. А мне, мне, бедному старику, который когда-то был неисправимым бабником, хотелось, лежа рядом с ней и целуя в губы, прошептать: «Это не любовь. Ты не должна. Ты в трауре. И потом, для меня это серьезно — любить так, как я люблю тебя». Но я знал заранее ее ответ: «Как ты бываешь старомоден, Жорж!» Это она мне говорила тысячу раз, по разным поводам: ее манере одеваться, фильмах или книгах. Итак, любовь! И я молчал, спрашивая себя, почему в глубинах моей радости копошится червячок грусти.

Здесь ставлю точку. Сразу же после похорон мы отправились в Пор-Гримо.

…И вот восемь дней пролетели, как восемь минут. Нет, не так. Это нельзя было измерить временем, лишь внезапным молчанием, вакуумом, чем-то невыразимым. Мы поселились на яхте, чтобы создать иллюзию путешествия, нам хотелось отправиться куда-нибудь далеко. Мы давно уже знали друг друга наизусть, но теперь учились разглядывать, трогать, чувствовать друг друга. Поль, я не смогу тебе рассказать, как мне открылась любовь, дающая право наслаждаться всем, к чему только можно прикоснуться пальцами, губами… Ах, вкус ее смеженных век, впадинки на шее под спутанными волосами, и слез наслаждения, сбегавших по щеке до самого уголка губ. Мы обедали кое-как, ужинали чем-нибудь попроще. Мадам Гиярдо ходила с надутым видом. Мой «капитан» чесал затылок под своей яхтсменской кепкой. Мсье Бланкар точно пустился в загул.