Колючий подарок - Антонов Сергей Валентинович - Страница 16

• Предыдущая
• 16/26
• Следующая

Валет был совсем другим. Он не обладал ни стройностью, ни щеголеватостью гладкого Пушка и был из тех дворняг, которых зовут бездомными и на которых обычно валятся все шишки. Он был неуклюж, некрасив, одно ухо у него кровоточило, и вокруг ранки роились большие мухи с синеватыми крылышками. И даже шерсть у него была неопределённого цвета, какая-то бурая, местами грязно-коричневая.

Его съедали блохи, но врождённое чутьё подсказывало ему, что их нельзя вычёсывать там, где стоят люди, и он отбегал в сторону. Больше того — я сам это видел, иначе никому бы не поверил, — ему хорошо было знакомо чувство смущения, он мог смеяться.

Как-то мы отправились на прогулку по берегу. За нами увязался Валет. Он то шёл вместе со всеми, то забегал вперёд, то отставал. Он не выслуживался и не лаял, оповещая окрестности и всё живое, их населяющее, о нашем шествии по берегу моря.

Однажды, забежав вперёд, Валет, очевидно, не рассчитал, и мы стали свидетелями того, что ему не хотелось бы нам показывать. В этом месте трава была короткая и жёсткая, и он катался по ней, стараясь вычесать из шерсти блох, — блохи одолевали Валета. Валет слишком поздно нас заметил и, видно, почувствовал, что мы, люди, поняли, что он делает. Он постарался скрыть подлинные свои намерения и представить дело так, будто бы просто резвится и играет на траве.

Бедняга Валет! Я никогда раньше не видел его ни играющим, ни резвящимся. Да он, наверное, и не умел этого делать. Из притворства у него ничего не получилось. Он застеснялся, ему было стыдно, и радостный визг, который должен был бы скрыть истинное его занятие, получился у него чем-то вроде смеха. Услышав его, он разошёлся ещё больше, и, обессилев, как это часто бывает с людьми, от смеха, он уже не мог остановиться и катался по траве, всё время смущённо визжа и смеясь. Никогда в жизни я не видел и не слышал ничего подобного.

Таков был Валет.

Не мудрено, что невзрачному Валету, когда он с Пушком встречал выходящих из столовой, перепадало мало. Его лишь жалели сердобольные женщины:

— Ах, какой он грязный, бедняга!

— Какой жалкий!

И трое-четверо из них швыряли ему остатки от обеда. Красавец же Пушок получал обильную дань — кость от курицы, недоеденную котлету на ломтике хлеба, кусочек бифштекса, а то и весь бифштекс.

Слопав подношение, он вытягивал морду к столовой и, навострив уши и виляя хвостом, высматривал очередного данщика. Валет стоял в сторонке.

Дождавшись, когда из столовой выходил последний человек, собаки разбредались. Пушка отдыхающие наперебой звали гулять, и он охотно шёл служить людям. Забегал вперёд, громко лаял, освобождая дорогу своим кормильцам.

Валет увязывался за теми, кто не отгонял его от себя.

Мы с ним сдружились.

И здесь, в этом тёплом краю, наступила осень. Полились дожди, горы — тяжёлые и мрачные — сдвинулись, холодный, непрерывный ветер гнал на берег волну за волной. Отдыхающие, кроме трёх человек, которые должны были закончить свои работы — у кого литературные, у кого научные, — разъехались. Среди этих трёх оставшихся был я.

Странное было это время.

На всей большой территории дома отдыха нас только трое — в столовой мы сидим за одним столом в большом зале с тремя застеклёнными стенами. Утром и днём мы видим в них сырые деревья, холодное беспокойное море и хмурое небо, вечером — черноту. Электричества нет — движок перестал работать, и по вечерам мы сидим с керосиновыми лампами…

Пушок исчез. Когда мы выходим из столовой, нас встречает теперь только Валет. Он сейчас уже не в сторонке, а там, где недавно стоял Пушок. Перепадает Валету мало — нас только трое.

Где теперь Пушок и почему не ушёл Валет?

Однажды, прогуливаясь после завтрака, я шёл по дороге, ведущей в город, мимо чайной. Возле неё стояли автомашины, а в самой чайной шумел народ. Жизнь здесь била ключом.

Дверь чайной то и дело открывалась, люди входили и выходили. Это было доходное место для собак. Здесь я и увидел Пушка.

Пушок не заметил меня, вилял хвостом, умильно уставив свои красивые глаза в одну точку — на бутерброд с колбасой, который доедал шофёр, стоя у машины.

Мне стало как-то обидно и грустно.

В тот день я отдал Валету большую кость с мясом, выловленную мною из супа, отдал и всё мясное, что осталось в тарелках соседей.

Утром, отправляясь умываться, я толкнул дверь, ведущую на веранду, и почувствовал, что она упёрлась во что-то мягкое, что сейчас же посторонилось. Выйдя, я увидел Валета — он потягивался и виновато вилял хвостом.

Давно уже с веранд, чтобы не гнили от дождя, были убраны диваны, на которых иногда ночью спали собаки. Где же он ночевал всё время, этот Валет? Неужели у меня на веранде, на коврике? Я наклонился и тронул рукой коврик — он был ещё тёплый. И тогда я вспомнил, что раз или два до сегодняшнего дня, открывая дверь, я толкал что-то мягкое, что потом исчезало. Значит, это был Валет…

В тот же день после обеда уехали два моих товарища, и я остался один… Один в доме, один в парке…

Неужели теперь уйдёт и Валет? Что ему может перепасть от одного человека? Я думал об этом — мне не хотелось оставаться совершенно одному.

В течение дня я видел только заведующую столовой, которая сама подавала мне еду, и иногда уборщицу. Все остальные давно были рассчитаны, а те из них, кто остался, готовили дома к зиме, и я никогда их не видел.

А дождь шёл по-прежнему часто, ветер гнал на берег волны, хмурое небо падало на землю и не могло прихлопнуть её, сырую и холодную, наверное только потому, что легло в своём падении на вершины гор. Но на нашем участке гор не было, и небо прогнулось, и оттуда лилась и лилась вода.

Когда дождь переставал, порывы ветра стряхивали с деревьев капли, и казалось, что дождь идёт и идёт.

С тревогой я ждал наступления вечера, а вечера стали наступать рано. Я представлял себе, как буду сидеть в комнате, на втором этаже. На столе керосиновая лампа, за которой нужно всё время следить, чтобы не коптила, за окном темнота, тишина, сырость. В течение многих часов я не услышу ни голоса, ни шума, я один в большом мокром парке с опустевшими домами. Контора и домик директора далеко, на другой территории, жилые дома посёлка — ещё дальше.

Мне уже хотелось немедленно уехать, но я не мог этого сделать, потому что билет был заказан на определённое число…

Я остался один, но Валет не ушёл. Он по-прежнему стоял у входа в столовую и ждал. Мы по-братски разделили с ним обед, и он поплёлся за мною к дому. После обеда я спал, а когда проснулся — было уже темно.

Нащупав спички, я зажёг лампу, оделся и сел за стол работать. На улице было ветрено, я слышал, как шумят деревья, видел, как в тёмном-тёмном прямоугольнике окна появляется и исчезает веточка тополя с жёлтыми листьями. Шумело ещё море. И — всё! Сознание, что я больше ничего и не услышу в этом покинутом всеми месте, угнетало меня.

Я встал и прошёлся по комнате. Половицы заскрипели под моими ногами. Вот, пожалуй, ещё этот скрип! А впереди — вечер, ночь, а завтра все снова и послезавтра — и так до конца, ещё несколько томительных дней.

Я снова сел за стол — нужно всё-таки работать. Но работа не двигалась. Можно было сходить в посёлок, но я представил себе, как я один в темноте пробираюсь по мокрым аллеям, иду по такой же, вдобавок ещё с ямами, дороге — и мне не захотелось никуда идти.

Но дверь я — сам не знаю зачем — всё-таки толкнул. Она упёрлась во что-то…

— Валет! — радостно воскликнул я. — Валет!

Озябший Валет не решался войти в комнату и стоял, переступая с ноги на ногу и поджав хвост.

— Валет, сюда! — сказал я и стал почему-то хлопать себя по коленке. — Сюда!

Валет вошёл в моё жилище, потянул носом воздух и, повернув морду ко мне, остановился в ожидании.

Я вышел на веранду, вытряхнул коврик, на котором спал Валет, и, взяв свой, лежавший у кровати, соорудил из них постель Валету в углу комнаты.

Валет улёгся. Он дремал, иногда, забывшись, тихонько скулил, чихал, подходил к столу, где я работал, и я видел умные глаза, словно покрытый дерматином влажный нос, лохматую морду…

• Предыдущая
• 16/26
• Следующая