Полночный час - Робардс Карен - Страница 7

• Предыдущая
• 7/72
• Следующая

Наконец-то, слава богу, они собрались уходить. Первым, слегка кивнув на прощание, исчез за шторой Доминик. Неприятный Тип задержался у занавески и произнес, как бы случайно вспомнив на ходу:

– Если вы нуждаетесь, чтобы вас подвезли…

– Спасибо, нет.

Ехать обратно с ним и его партнером? Он, наверное, шутит. Она скорее поедет в компании пыточных дел мастеров из святой инквизиции.

– У меня есть к кому обратиться. Но все равно спасибо за предложение.

Он все еще колебался.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– Что ж, тогда мы свяжемся с вами.

Занавеска еще некоторое время колыхалась после их ухода. Грейс вздохнула свободней. Их явное убеждение, что она плохая мать, угнетало Грейс. Она и так достаточно критически относилась к себе и к своим методам воспитания дочери.

Поглядев на Джессику, которая сейчас спокойно спала, Грейс снова спросила себя, когда и какую она допустила ошибку.

Джессика была очень похожа на нее. Ее лицо с приподнятыми скулами, широкий рот, длинный нос – предмет ее страданий, отравлявший девочке существование, – все это было копией Грейс, и любой наблюдатель безошибочно определил бы сразу, что перед ним мать и дочь. Ее миндалевидные голубые глаза, окаймленные пушистыми ресницами, были совсем как у Грейс. А вот острый подбородок являлся ее индивидуальностью, как и россыпь симпатичных веснушек на переносице.

Грейс растрогалась, глядя на них. Когда-то давно, а на самом деле всего лишь несколько лет тому назад, Грейс поведала дочери, что веснушки – это «поцелуй ангела». В тот вечер маленькая девочка расплакалась на плече у матери из-за своих веснушек, которые, как она считала, уродовали ее.

История об «ангельских поцелуях» глубоко запала в душу Джессики. Встречаясь с подругами, она теперь говорила им, что веснушки – это особая печать, означающая, что ангелы любят ее больше, чем других девочек. Грейс тайком от всех поддерживала в ней эту веру.

Но сейчас лицо, которое Грейс изучила тщательнее, чем свое собственное, было уже лицом сформировавшейся девушки. Никакими байками, поцелуями и объятиями не могла мать залечить ранки, а позже и настоящие раны, нанесенные взрослеющей дочери суровой реальностью. Сказка, рассказанная перед сном, не могла опровергнуть то, что случилось накануне днем.

И не в силах Грейс была победить диабет или взять болезнь на себя. Не всегда материнская любовь может изменить порядок вещей. Все, на что она была способна, это внушить себе, что дурные предчувствия ее лишь плод не в меру разыгравшегося воображения. Отказ почек, внезапная слепота, ампутация конечностей – все это минует ее дорогое любимое дитя. Зловещие видения мрачного будущего так и останутся видениями. Джессика сама не даст им обратиться в реальность. У нее должно хватить воли и врожденных инстинктов для борьбы за существование. Любые жертвы, которые с готовностью принесет мать ради дочери, бессмысленны без их сотрудничества.

Таким образом, главный вопрос состоит в том, захочет ли Джессика взять на себя заботу о самой себе.

Иногда казалось, что ее заносит неизвестно куда и она, сбившись с курса, блуждает в тумане каких-то призрачных представлений о жизни и фальшивых ценностей. Подчас ею овладевала жажда саморазрушения, причем дикая и неосознанная. До сих пор Грейс думала, что выходки дочери, приводившие к обострениям болезни, совершаемые после того, как ей был поставлен диагноз и наложены соответствующие ограничения, вызваны обычным юношеским своеволием и беспечностью. Теперь Грейс уже сомневалась в этом.

Не является ли нарушение Джессикой запретов, связанных с ее болезнью, сознательным бунтом, направленным против собственной матери?

Грейс очень надеялась, что это не так.

Занавески раздвинулись, и Грейс тотчас оглянулась, ничего не услышав, но почувствовав чье-то присутствие. Худой мужчина в белом халате рассматривал ее сквозь поблескивающие очки. На шее его висел стетоскоп, в руке он держал папку, вероятно, с историей болезни Джессики.

– Мисс Харт?

Грейс кивнула.

– Я доктор Кори. Кажется, мы столкнулись с некоторой проблемой. Давайте выйдем в холл, там можно спокойно поговорить.

– С тобой все в порядке? – спросил Доминик Марино, похлопав брата по плечу, когда, миновав больничные двери, они окунулись в благословенную ночную свежесть.

Отдаленная на сотни тысяч миль, крохотная бледная луна плавала в какой-то сизой дымке высоко в небе. Изредка в бархатной черноте помаргивали звезды.

– Угу, – последовал краткий ответ, на который только и был способен Тони в данных обстоятельствах. Болезненная тошнота, подступающая к горлу, только сейчас немного отпустила его. Прохладный ветерок, обдувая влажную от пота кожу, действовал ободряюще. Почему его бросило в пот там, в этой чертовой больничной палате, Тони было невдомек, но пребывание в госпитале подействовало на него именно таким образом.

Он-то думал, что избавился наконец от этого гнета.

Вернее, он надеялся, что избавился.

Но вряд ли избавится в ближайшем будущем.

– Мамаша – настоящая простофиля. Согласен? – Доминик взял брата за локоть и повел его к автомобильной стоянке. Он проделал это незаметно и ненавязчиво, никак не желая ущемить самолюбие Тони. Тот шел как слепой, позволив брату служить ему поводырем.

– Угу, – с запозданием откликнулся Тони.

«Это все сотворил со мной запах, – решил он, – особый, ни с чем не сравнимый запах больницы».

И вид юного, беспомощного существа.

Галогенные фонари на полупустой стоянке заливали все вокруг жутким неестественным сиянием. Насекомые сотнями слетались на свет и кружились в безумном танце под фонарями.

Маленькая белая бабочка устремилась прямо к Тони с решимостью летчика-камикадзе. Тони отшатнулся, и мягкие крылышки пощекотали его щеку.

– Чертова дрянь! – Он попытался захватить в горсть мотылька, но промахнулся. Бабочка развернулась и вновь умчалась к свету.

– Ты как, собираешься сам повидать мамашу завтра или взвалишь это на меня? – спросил Доминик.

Они подошли к «Камаро», и Домни автоматически обошел капот, чтобы занять место водителя. Как старший брат он считал, что у него есть на это право, как у перворожденного. Тони рассуждал немного иначе. Домни однажды вытащил его из самого темного закоулка ада, поставил на ноги, вернул к жизни, но совсем необязательно, что он будет постоянно катать на машине младшего брата.

– Я сяду за руль.

– Ты уверен?

– Угу.

Они сели в машину. Внутри было душно, и Тони вновь ощутил тошнотворный больничный запах. Он никак не мог от него отвязаться, запах словно прилип к нему. Было ли это лишь игрой воображения или действительно его одежда пропиталась этим запахом?

Тони опустил окно, глубоко вдохнул ночной воздух, влажный от протекавшей неподалеку реки.

На стоянке пахло еще бензином, недавно уложенным асфальтом, выхлопными газами – неважно чем, но все-таки даже сточная канава пахла лучше, чем несносная прилипчивая дрянь, которая вторглась и прочно засела в обонянии Тони.

– Ты точно в порядке? – опять осведомился Доминик.

– Угу, – буркнул Тони, пресекая дальнейшие расспросы брата.

Когда машина отъезжала со стоянки, никто из братьев не заметил, что белый мотылек сделал второй заход и нырнул в открытое со стороны Тони окошко.

На какой-то краткий момент на заднем сиденье появился призрак юной девушки, почти девочки. Ей можно было дать лет двенадцать, хотя для этого возраста она была слишком миниатюрной и худенькой. Черные прямые волосы достигали талии. На ней было белое платье в оборочках и белые носочки. Руки ее спокойно лежали на коленях, как у примерной девочки.

Взгляд ее больших, темных, печальных глаз настойчиво следил за мужчиной за рулем.

Ее существование в видимой форме длилось не более двух секунд. Столько времени человеку требуется как раз для одного вздоха. А затем она померкла и растаяла в воздухе.

• Предыдущая
• 7/72
• Следующая