Визит «Джалиты» - Азов Марк - Страница 11

• Предыдущая
• 11/23
• Следующая

— Берег.

— Нет. Кто на берегу! Вот я и выдумал себе такую сказку, вроде у меня есть кто-то на берегу.

Гриша развязал свой клеёнчатый кисет и вынул фотографию, наклеенную на картон с выдавленной виньеточной надписью: «Фотоателье Коржъ. Крымъ. Судакъ».

Мария Станиславовна сразу узнала себя.

— Это я! В год выпуска из гимназии.

— Да. Фотограф вашу карточку выставил в витрине, а я, извиняюсь, стибрил. Вы меня в ту пору вплотную не видели: вас тогда разные умники с книжками окружали, как забор. А я издали поглядывал: ну такая красивая, что смотреть больно, как на солнце. И не смотрел бы, — вдруг добавил Гриша с какой-то совсем новой интонацией, — но почему-то мне вас и сейчас как-то… ну жалко, будто вас до сих пор клюёт ворона.

— Так оно и есть, — сказала она тихо. — Я долго не могла… стать взрослой, что ли, все мне казалось, кто-то подойдёт и ударит, если рядом не будет папы.

— То-то и оно. Я как прочитал в газете в Трапезунде, что вы теперь одна остались, так и понял: самой ей не выехать — затрут. А я возьму да и отвезу голубку к тёплым морям. В России ей сейчас не выжить: красные не больно жалуют генеральских дочек. Вот я и нанялся к греку мотористом. Он рассчитывал взять из Крыма пассажира, вот бы и взял пассажирку.

— А что пассажирка не согласится, вы подумали?

— Только об этом и думал, можно сказать, всю жизнь: ни за что не согласитесь. Кто я? Матрос! А сейчас должны согласиться. Революция! Революция всех сравняла. Вы — женщина, я — матрос, матросу нужен кто-то на берегу, и вам надо к кому-то пришвартоваться.

Странно, но даже это словечко, с которым матросы на бульваре знакомились с модистками: «Разрешите к вам пришвартоваться», не показалось Марии ни смешным, ни грубым. А что? И «пришвартовалась» бы. Ведь все так тревожно: все бегут куда-то к морю. И вдруг из-за палисадника выходит Гриша и бросает в ворону палку…

А вслух Мария сказала:

— Так сложилась жизнь, Гриша, что между нами ничего не может быть…

Гриша ожидал это услышать.

— Потому что я матрос, — сказал он. — Ясно!

Марии стало обидно за него.

— Зачем вы так? Что тут стыдного? Меня вынянчил матрос — папин вестовой. Я родилась, когда папа был корабельным доктором, и выросла среди моряков. Вы моряк! Вот вы кто! И не надо унижаться перед генеральскими дочками, Гриша. Когда в мире — мир, а в доме — отец, мы млеем перед интеллектуалами. Пока не очнёмся в открытом море на обломках родительского дома. Вот тогда мы предпочитаем моряков. Я говорю о мужчинах, на которых можно опереться.

Гриша не слушал, что она говорит: в конце концов все это слова и слова, а он её любит. И вся его жизнь была бы, как стоячая вода без соли, если бы не эта, пусть несбыточная, мечта.

— Я бы полюбила моряка, — вдруг дошёл до Гриши её голос, — только моряка и полюбила бы… если бы не полюбила моряка.

— Так вы уже?..

— Да. Он тоже моряк.

Всё было кончено.

— «Он» — это совсем другое дело, — сказал Гриша. — При «Нем» мне, конечно, нечего делать. — И направился к двери. Но уйти не мог, никак не мог. — А где же он плавает, этот ваш «Он», что не видит, как вы тут бедствуете?..

— Ещё не хватало, чтоб я к нему обращалась с просьбами!

— Ко мне вы тоже не обращались.

— Но он даже не знает, как я к нему отношусь. И ради бога, я вас умоляю, ни словом, ни намёком не проговоритесь ему! Этот человек — просто друг. Он мне только друг, вы понимаете?!

— «Он» здесь?

— В том-то и дело! Вдруг ни с того ни с сего приехал!

Мария Станиславовна раздернула шторы. Окно амбулатории выходило во двор. Во дворе санатория стоял автомобиль Дубцова. Дети, онемев от восторга, разглядывали никелированное чудо.

— Сейчас я вас ему представлю, — сказала Мария. — Где же вы?

Гриша исчез. Мария беспомощно оглядывалась по сторонам: его нигде не было.

Старший лейтенант Дубцов в полной форме — фуражка с белым верхом, китель с золотыми шевронами на рукавах и наградной кортик с темлячком на анненской ленте — стаскивал с заднего сиденья автомобиля коробки конфет и корзины с фруктами.

— Помоги-ка, дружок, — подозвал он Колю и подал картонную коробку.

Коля донёс коробку до крыльца, швырнул в сердцах на ступеньки и ушёл в аллею.

Там его догнала Райка:

— Зачем ты какао бросил?

— Не надо мне вашей какавы.

Коля даже не замедлил шаг.

— Почему нашей? Ну почему?

Коля остановился:

— А ты спроси офицера, кому он эти сласти привёз — сыну машиниста или внучке статского советника?

— Ах вот как ты думаешь?

— Как все!

— Значит, когда красные придут, тебя будут шоколадом кормить, а меня отсюда вообще выгонят! Да? Ну, что молчишь? Я буржуйка? А то, что я ноги малышне мою, и горшки за ними выношу, и ем вдвое меньше тебя, не считается. Да?

Коля, насупившись, молча ковырял носком ботинка ракушечник аллеи.

Вдруг что-то зашуршало в кустах. Райка вздрогнула:

— Ой!

— Не бойтесь, пацанята, — прошептал чей-то голос. — Это я. — Из-за кустов вышел Гриша. Он только что благополучно вылез из окна амбулатории, где поначалу спрятался за шторами, и теперь держал путь к забору, чтобы исчезнуть навсегда.

— Куда вы? — спросила Рая. — Обратно в Турцию?

— Может, и в Турцию.

— Да он не турок, — сказал Коля.

— Значит, в Грецию.

— И не грек. Теперь уже ясно — русский, и никуда не поедет.

— Нет уж, пацанята. Отдаю кормовой.

Коля насупился.

— Значит, вы из этих… из буржуев, раз тикаете от революции.

— Это я-то из буржуев?

— Ну уж не из трудящих. Все трудящие себе счастье добывают, а вы тикаете.

Гриша невесело усмехнулся:

— «Трудящие»… А кто знает, что оно такое счастье и с чего его едят?

— У дедушки был толковый словарь, — сказала Рая. — Там написано: «Счастье, счастья, множественного числа нет. Ощущение полноты жизни».

— Как? — Гриша заинтересовался. — Так и написано?

— «Ощущение полноты жизни».

— Нет! Что множественного числа нет — написано?

— Написано.

— Я так и думал: множественного чиссла нет. Больше, чем на двоих, не выдаётся. Третий — уже лишний. — Гриша посмотрел на Колю. — А говоришь «трудящие». Я, хлопчик, сам по себе, где хочу, там и живу. Могу вообще себе устроить отдельное царство-государство. Назову его, скажем, Гришия. Меня Гришей звать.

— Лучше Гришландия, — посоветовала Рая.

— Так ещё красивше, — согласился Гриша. — Островок с банановым садочком посерёдке океана я уже приглядел. Так что, территория будет. Население? Хотел там одну барышню поселить… — Гриша бросил грустный взгляд в сторону дома, из которого ему пришлось постыдно бежать. — Ну да ладно. Чем нас меньше, тем у нас меньше забот — армии не надо, если населения всего один человек и тот уклоняется от службы в армии. Полиция тоже ни к чему — у нас не воруют, только перекладывают из кармана в карман. И революции устраивать некому: когда человек один, кому он мешает? Никому от него ни холодно, ни жарко, — Гриша безнадёжно махнул рукой. — Прощайте, трудящие, дай вам бог счастья.

Он направился к забору санатория, но Рая схватила его за рукав:

— Возьмите меня с собой, — заговорила она сквозь слёзы. — Я вам буду еду готовить и бельё стирать. Я всему научилась в санатории — мне за няньку приходится быть при малышах. Возьмите, пожалуйста! Все равно он говорит, меня при красных из санатория выгонят, потому что дедушка мои — статский советник. Возьмите, если у вас там не сыро. При сырости мне совсем нельзя жить.

— Ну… ну… Зачем же сырость разводить, если нельзя? Давай вытрем. — Гриша руками размазал слезы по её лицу и сказал грустно: — Нет у меня там сырости. Ничего у меня там нет. — И посмотрел на Колю, ища сочувствия.

— Все равно вы буржуи, — сказал Коля, — и паразиты! Райка первая. Она ему будет готовить и стирать! Слыхали? А у докторши вон сколько ртов голодных! Олюне совсем худо стало. Лежит в изоляторе. Даже бредит и то едой: «Упу надо! Упу надо!» Это она супу просит, — Коля круто развернулся и пошёл к дому. — Крупу добывать надо, а не с вами разговаривать!

• Предыдущая
• 11/23
• Следующая