Записки отставного медицин-майора - Шуля-Табиб Владимир - Страница 11

• Предыдущая
• 11/14
• Следующая

— В Афгане был? — сурово спрашивает Пашка.

— Само собой, — оскорбленно поднимаю плечи я, разве я привел бы не афганца. — Начмед бригады, был рядом с нами в Джелалабаде.

— То-то я гляжу, вроде знакомый! — радушно улыбается Серега. — Прошу! Стас, стакан гостю!

— Знакомьтесь, Шуля, — облегченно вздыхаю я. — Наш бессменный тамада Павел Клюев, бывший командир танковой роты, капитан, ныне…

— Безногий на ногах и импотент с метровым х…! — протягивает руку Пашка.

Так он представляется только в нашей компании и больше нигде. И хохочет.

— Стас Карацуп, бывший хирург нашей медроты, ныне главный пупкорез районной детской больницы!

— Сам такое слово! — ворчит Стас.

— Р-разговрчики в строю! Обратите внимание, коллега, последние афганские полгода он был моим подчиненным, и я как начмед…

— Хватит трепаться, начмед! Дай выпить человеку, потом трепись! — протягивает беспалую руку Вовка и, скрипнув протезом левой ноги, представляется сам: — Капитан Владимир Клячин!

— Бывший начальник бригадной разведки, а ныне начальник штаба ГО города, — добавляю я.

— ГэО — аббревиатура, — поясняет Серега. — Означает Говно Отменное!

— Если уже где и есть говно, так это в твоем здравоохранении! — беззлобно огрызнулся Клячин. — Наливай, сундук! Сколько можно ждать!

— Начали! — скомандовал Пашка и поднял полный стакан. — За всех, кто не вернулся из Афгана!

Ритуал у нас разработан давно. Вернее, не разработан, а как-то сложился сам собою. Пьем только водку и спирт. Первый стакан полный, все последующие — кто сколько может. Начинаем с утра, к ночи ящик водки должен быть пуст.

Здесь, в военном городке, две трети жителей — афганцы, еще служащие и уже отслужившие, поэтому пятнадцатого февраля весь городок гудит большой всеобщей пьянкой.

После первого стакана, что «за всех», пьем за Лешку, за Ивана, остальных друзей-офицеров, поименно за каждого погибшего. Потом — кто во что горазд.

— Ты, Паша, зря с ними связался, — тяжело ворочая языком, выговаривает ему Серега. — Все это сволочье, шкуродеры! Ты Никанора знал? Штурманец из авиаполка. Не знал? Вот хоронили его недавно. Нормально похоронили, как положено. И памятник заказали, чтоб через год был готов. Ты знаешь, сколько эти хапуги заломили за памятник?

— Афганец? — уточнил Пашка.

— Ну.

— Афганцам я памятники делаю бесплатно! — выпрямился Пашка. — И матерям их бесплатно! Понял? Бес-плат-но! А остальные пусть платят — и за себя, и за них! Понял?

— А женам?

— Им-то за что? — Пашка презрительно скривил губы. — Жена не родственник, понял? Ты у дока спроси, — кивнул в мою сторону, — стал бы он своей мадонне беплатный памятник ставить?

— А я своей с удовольствием! — хохотнул Вовка Клячин, от которого тоже сбежала жена, еще когда он в госпитале лежал. — Пусть только отдаст сына — и я ей два поставлю! Один в головах, другой в ногах! С превеликим удовольствием!

Я промолчал. Черт с ней, пусть живет, как хочет. А дети… Ну, допустим, она мне их отдала — и как бы им со мною жилось? Пока служил — с утра до ночи на службе, неделями на учениях, а то и больше. А теперь на «скорой» и того хуже: то на сутки, то на ночь, пришел домой да завалился спать, на иное уж сил нет. Вообще я заметил: на «скорую» идут чаще всего люди с неустроенной личной жизнью. Не обязательно разведенные: просто если человеку неуютно дома, не рвется он домой, самое ему место у нас. А если рвется, долго не выдержит, уйдет. Здесь работа на износ. Кто-то, поняв и почувствовав это, пугается и бежит.

«Скорая», наверно, самая грязная и вонючая работа в медицине. Конечно, в больших городах и на «скорой» есть своя аристократия — на специальных реанимобилях катаются, в кардиобригадах, ну а нам, провинции, до них как до неба. Мы земство, только что вместо рессорной брички-двуколки катаемся на стареньком «уазике» и зарабатываем раз в десять меньше.

— А я тебе говорю, не там! — гремит Вовка Клячин. — Вот еще док с нами был, спроси у него! Володя! — кричит он мне. — Костя Селезнев разве в Лошкаревке был убит?

— Никого там не убило, только двух дембелей, — говорю я.

— Вот! — торжествует Вовка и тычет беспалой культей своей в нос задремавшему Сереге. — Не смей спать, когда с тобой начальство разговаривает!

Но Серега всегда где-то в районе третьего стакана отключается. На время, правда, Через часок-другой может начинать по второму кругу.

Поседел Серега. Да и все мы изрядно пооблезли и вылиняли. Кто плешив, кто сед, а я так вообще похож на пивной бочонок.

— Пустыня — самое милое место на земле! — вещает Вовка Клячин, безуспешно пытаясь растрясти Серегу. — Чтоб ты это знал, реаниматочник чертов!

Это точно, здесь он не врет.

Лошкаревкой мы называли город Лошкаргах.

И было такое: девятая рота третьего батальона, которой тогда командовал капитан Вовка Клячин, высадилась с вертолетов неподалеку от кишлака Джида. Был с ними и я. С ходу взяли кишлак, захватили здание школы и засели в ней. Захватили, быстренько обложились минными полями, сидим, ждем подхода батальона. А батальон что-то не торопится. То ли другое задание получил, то ли еще что, только деться нам некуда: душманы со всех сторон, носа не высунешь. Как в том анекдоте: «Батя, я медведя поймал, что с ним делать?» — «Отпусти да иди сюда.» — «Дак он не пускает!»

Обложили нас капитально, одно спасенье — минные поля. Знаете, есть такие впечатляющие мины с направленным горизонтальным взрывом — в секторе действия даже траву сбривает, не сунешься. Ну вот, сидим день, второй, третий, еду нам с вертолетов сбрасывают — десять дней сидели, пока за нами не пришла Пашкина танковая рота.

А в нашей роте, понимаете, уже около двадцати дембелей, им домой поскорей, они каждый день считают, и рваться в атаку им резона нет. Лучше еще год просидеть в этой дыре, только бы выскочить живым из «зеленки» в пустыню. Зеленка — это зона рощ и садов, там под каждым кустом пулемет, на каждом дереве снайпер. То ли дело пустыня! Эдем, рай, мечта! Там нам сам черт не брат, там нас и танки прикроют, и вертолеты заберут, там мы к себе никого и близко не подпустим.

До этого рая, то есть до пустыни, было всего два с половиной километра — точнее, огромное расстояние, аж два с половиной километра! Десять минут на танках и и бэтээрах. Но ведь эти десять минут надо еще прожить, десять минут — это срок! В общем, до пустыни мы все же добрались, Пашка вывез на своих бэтээрах, но двое дембелей попали домой только в цинковых ящиках. Ну, мы, офицеры, наша доля такая, а вот эти мальчишки-дембеля…

— Подъем! — орет Пашка. — Подъем! Дома отоспитесь, подъем! — жестким командирским, не терпящим возражений голосом возглашает: — Пьем расхожую, пьем за наш Афган, где мы были молоды, сильны, отчаянно смелы и правы! Все подняли? Взрогнули!

Я кивнул и выпил вместе со всеми. В его тосте все правда, за исключением одного-единственного слова, а именно «правы». Мы уже не раз спорили — я, Пашка, Клячин. Я им цифры, факты, а они свои культяпки, и против таких аргументов я бессилен. На кой им черт то ужасное знание, что искалечены они зазря, по недомыслию нескольких кремлевских старцев? Это я, целый и почти невредимый, могу позволить себе роскошь называть вещи своими именами.

Молодость, отвага, сила, бескорыстная дружба — все было, все правда. Как правда и то, что нас ненавидели. И самое страшное — для меня, по крайней мере, — было за что ненавидеть. Где-то, кажется, у Горького, я прочел: «Правда — это та единственная женщина, которую никто не хочет видеть голой». Я врач, мне по штату положено видеть голых. И я вижу, что правда о нашей родной десантно-штурмовой бригаде страшна и уродлива — как правда о зондеркомандах СС.

— Да как ты смеешь! — кричат мне в ответ. — Да знаешь ли ты, что творили эсэсовцы у нас, в Беларуси!

— Знаю. Они убили половину моих родственников. А вы знаете, что творили мы в Афгане?

И эта голая правда, глумливо ухмыляясь, говорит мне:

— Ну что, гуманист вонючий, слабо признаться, что ты был врачом зондеркоманды? И автомат не только носил, но и стрелял и еще как стрелял! Было?

• Предыдущая
• 11/14
• Следующая