Mea culpa - Бабаян Сергей Геннадьевич - Страница 14

• Предыдущая
• 14/25
• Следующая

– Ладно, пойдем спать. Утро вечера мудренее.

– Пошли. – Он сказал это и вдруг подумал, что не заснет. Страшно хотелось забыться, но спать совершенно не хотелось. Выпить, что ли? В хельге стояла бутылка водки. Это надо пить всю бутылку, да и то будет мало. Когда Светка рожала – а рожала она тяжело, Сережка неправильно лежал, – он в один из вечеров, чтобы успокоиться, выпил бутылку водки. В обычное время со стакана в голове было больше. – Светик, а у тебя нет какой-нибудь таблетки? Боюсь, не засну.

Он сказал это неуверенно: еще никогда в жизни он не принимал снотворного.

– Сейчас дам.

Светка открыла шкафчик со стеклянными дверцами, висевший над холодильником, похрустела в его глубине пластмассой и протянула ему белую маленькую таблетку. Он недоверчиво посмотрел на нее. И от этого он уснет?…

– Что это?

– Димедрол.

Он проглотил таблетку и запил ее из стакана водой. Светка тоже взяла таблетку и запила из того же стакана. Затянувшись в последний раз, он потушил сигарету и приоткрыл оконную раму. Узкая черная щель резанула холодом; за окном, золотистыми в свете окна крупинками, сыпался мелкий снег. От одинокого фонаря по двору тянулись мертвые синие тени. Он повернулся.

– Пошли?…

С непривычки он спал как убитый – не только Светка, но и Сережка проснулись раньше него. Он полежал с минуту, чувствуя незнакомую кисловатую сухость во рту, – потом отбросил одеяло и сел, расставив голые ноги. Выбежавший из своей комнаты на кухню Сережка круто – как летучая мышь – изменил направление и метнулся к нему.

– Папа, уже десять часов! Собирайся! – Весь он был – нетерпеливое, искрящееся радостью возбуждение.

Николай внутренне вздрогнул – и чуть не застонал от тоски: он совершенно забыл о проклятом рынке! Как хорошо было бы не просыпаться… спать целый день, неделю… всю жизнь…

– Сережка, – сказал он чуть не плачущим голосом. Он видеть не мог счастливое, сверкающее блеском глаз и зубов Сережкино лицо – внутри все прямо переворачивалось. – Сережка… – Как тяжелый камень поднял – и придавил им сына… – Поедем в другой раз… – У Сережки ужасом и тоской налились округлившиеся глаза, задергался игрушечный подбородок. – Ну не могу я сегодня, – взмолился он – и вдруг по-настоящему рассердился: – Ну, не могу! Не хнычь! Подумаешь тоже – трагедия!

Сережка медленно повернулся и пошел в свою комнату – с низко опущенной головой, загребая тонкими, вогнутыми в коленках ногами. Николай приподнялся было за ним – раскаяние, жалость взяли за сердце, – но тут вчерашнее стремительно навалилось на него всей своей как будто окончательно проснувшейся тяжестью, и он со стоном рухнул обратно…

За завтраком сын сидел совершенно убитый. Николай несколько раз через силу – не хотелось ни о чем ни с кем говорить – пытался заговорить, – сын отвечал мокрым, звенящим, обессиленным голосом: «Ну ладно, ладно!…» Светка больше молчала, лицо ее было напряжено, неестественно неподвижно, почему-то с утра подкрашено; на коротких вопросах голос ее срывался… Когда Николай допил чай, поднялся и вышел в комнату, она пошла следом за ним. Глаза ее были круглы от страха.

– Что ты… будешь делать?

– Съезжу в эту… юридическую консультацию. Ну, надо узнать! – воскликнул он, увидев, что у нее заплясало лицо. – Мы же люди, надо и жить по-людски! Я просто спрошу, зависит пенсия от того… ну, был человек пьян или нет. И все. Чего ты волнуешься?

– А где это?

– На Белорусской есть. Савченко туда ездил, когда его по статье увольняли.

– Ну поезжай, – прошептала она на выдохе. Светка повернулась и пошла на кухню. Он посмотрел ей вслед – на ее плавные, круто расходящиеся от талии бедра, на проступающие при каждом ее шаге под тонким халатом упруго подрагивающие чаши литых ягодиц, на полные икры, перетекающие в тонкие длинные щиколотки… и вдруг подумал: Господи, ведь мне же совершенно не хочется, даже подумать страшно… сможем ли мы когда-нибудь делать это еще?…

– Серый, – послышался из кухни голос жены, – а поедешь на птичий рынок со мной?

Николай затаил дыхание. Несколько секунд была тишина.

– Да нет, – тихо, смущенно сказал Сережка. – Мы в другой раз… с папой.

У Николая задрожали глаза, скривился подковой рот… Он тряхнул головою так, что заломило в затылке, и решительно поднялся.

…Консультация размещалась в подъезде старого двухэтажного дома, выходившего на привокзальную площадь – где, опираясь на палку, тянулся куда-то вверх бронзовый Горький. Николай вошел в темный, затхлостью пахнувший подъезд и осторожно открыл обитую дерматином бугристую дверь. В сумрачном коридоре, выкрашенном унылой горчичной краской, с мокрым и грязным, неопределенного цвета линолеумом на полу, на длинной узкой скамье сидели прямой как палка черно-желтый старик (и обеими костистыми, с раздувшимися венами руками опиравшийся на суковатую, темного дерева палку), аристократического вида немолодая надменная дама в каракуле и две женщины помоложе и одеждой и повадкой попроще – в малиновом и зеленом пальто, в каких-то грибообразных вязаных шапочках и с поджатыми под лавку ногами; они сидели в некотором отдалении от чопорной дамы в каракуле и близко друг к другу, но, хотя они и разговаривали между собой (замолчали и робко посмотрели на Николая, когда он вошел), как-то видно было, что они незнакомы… Слева была еще одна дверь – высокая, пухлая, черная, со звездчатым строгим рисунком обойных медных гвоздей; справа в стене горбилось полукругом прикрытое дверцей окошко – на дверце было написано: «Плата за консультацию один рубль». Николай нащупал в кармане рубль – бумажки больше рубля он носил в кошельке – и подошел к окну. С той минуты, когда он ступил на порог консультации, волнение его, медленно разраставшееся дорогой, достигло своего апогея… Он постоял у окна с минуту, с тоскою глядя на золотистую щель между фанерной перегородкой и дверцей; одна из женщин попроще (вторая вдруг опустила голову и слабо и часто засморкалась в большой платок; старик же и дама в каракуле сидели неподвижно, как истуканы) прошептала оглушительным шепотом:

– Вы постучите!…

Николай согнул указательный палец и осторожно клюнул ногтем гулкую сухую фанеру. Дверца не шелохнулась. Он подождал немного и постучал еще раз. На последнем ударе, как будто уступая ему, дверца медленно, неохотно открылась; из нее брызнуло пыльным солнечным светом, и он не сразу заметил девушку лет двадцати – белобрысую, губастую, с водянистыми голубыми глазами и соломенно блестящим хвостом, – ее голова была лишь чуть выше уровня подоконника… Девушка равнодушно-устало посмотрела на него.

– Здравствуйте, – заторопился Николай, – я вот рубль хочу заплатить…

– Вы по какому делу?

Голос был еле слышный, ленивый – как будто засыпающий или только что пробудившийся.

– Я?… – растерялся Николай. Он никак не ожидал, что консультацию будут давать прямо здесь. А чего же эти тогда сидят? Да и вид у девушки был ненадежный… ~У меня это… пенсия. У нас на заводе несчастный случай произошел…

– Консультации по трудовому и пенсионному законодательству бесплатные, – тихо сказала девушка и быстро закрыла дверцу.

Николай помял двумя пальцами нос – и направился к очереди.

– Кто последний?

– А вы к какому адвокату? – спросила женщина, которая сморкалась в платок. У нее было широкое, мясистое, доброе – и какое-то исстрадавшееся – лицо.

– Адвокату?… – Слово адвокат сильно его смутило. – Я не знаю. Мне бы о пенсии узнать… – он напрягся и вспомнил, как говорил Немцов: – По случаю потери кормильца.

– А вы проходите. Мы все (при этом мы все дама в каракуле поджала темно-красные – как будто наклеенные на настоящие – губы) по другим делам… По трудовым здесь никого нет.

Николай снял шапку, машинально постучался – стук провалился в обивку, получился какой-то тусклый, бессильный, конфузливый пфук, – смутился – и, взявшись за ребристую медную ручку, открыл дверь и вошел.

В огромной сумрачной комнате (на высоких окнах висели тюлевые гардины, за ними смутно рябили тени троллейбусов и людей) стояли три длинных, покрытых торжественным темно-зеленым сукном стола. За двумя из них сидели мужчины, оба в очках, – один с зеркально бликующей лысиной и пенистой бородой, другой напротив кудрявый, в шапке седеющих черных волос и гладко побритый; перед лысым сидела девушка лет двадцати, раскрашенная как попугай, а перед кудрявым – мужчина, который не выделялся ничем. За третьим столом, стоявшим у дальней стены, очень прямо сидела обложенная бумагами и стопками книг женщина лет сорока – худощавая, темно-русая, со взбитыми над высоким лбом волосами, до безжизненности густо напудренная, с тонкими, пронзительно-ярко накрашенными губами, тоже в очках… Николай кашлянул, сказал общее: «Здравствуйте», – никто ему не ответил (только лысый, сидевший в профиль к нему, оборвал свое монотонное, пришепетывающее бормотание и как будто недовольно покосился на него), – и направился к женщине за столом. У нее никого не было.

• Предыдущая
• 14/25
• Следующая