За живой и мертвой водой - Далекий Николай Александрович - Страница 8
- Предыдущая
- 8/104
- Следующая
Им посчастливилось выйти из хаты незамеченными, и через несколько минут они были в поле у копен. Стефа с братом на руках шла следом за Юрком, тащившим на плечах узел, все ее богатство. Девушка ни о чем не спрашивала хлопца. Она отдалась на его волю и рассудок, признала в нем своего защитника, доверилась и покорилась ему.
Юрко вел в свое село Подгайчики, там жила тетка Стефы, родная сестра ее отца. В хате Гнатышиных Юрко надеялся найти хотя бы временный приют для Стефы и ее маленького брата.
…Давно–давно клал печи в новых хатах соседнего польского села Бялополье Семен Олящук. Был молод Семен, считался бесхитростным чудаком, но руки имел золотые. Не дымили его печи и при сырых дровах в ненастную погоду, быстро нагревались, долго держали тепло. Любил молодой мастер, как бы шутки ради, украшать творения своих шершавых, потрескавшихся рук каким–нибудь узором, а то и рисунком, сделанным из кусочков цветного стекла, черепков разбитой посуды, искрящихся камешков: то конек по комину скачет, косясь на хозяина голубым стеклянным глазом, то белка камешек–орешек в лапках держит, а то луна полным лицом сияет, точь–в–точь лысый добродушный кум после третьей чарки… Печь как печь, а глянешь, и улыбнуться хочется.
Пришла поглядеть соседская дивчина Яся и ахнула. Точно в святое воскресенье на себя в зеркало глянула. На сыром, еще не беленном комине стоит она в праздничном наряде, красных сапожках, с лентами в светлых косичках, держит на вышитом полотенце пышный каравай. А печник–шутник свой нехитрый инструмент в торбу складывает, голову наклонил, смеется.
Не прошло и года, убежала из родного дома Яся, — единственная дочь у родителей, кичившихся и в бедности своим шляхетским происхождением. Исчез и чудаковатый печник. Слух прошел, что где–то в соседнем воеводстве кладет он за небольшую плату на добро и радость людям свои прочные, веселые печи и помогает ему в работе не то жена, не то любка. Вернулись они повенчанные, с ребенком в пеленках. Украинец и полька по роду, греко–католик и римо–католичка по церкви.
Хоть не были в диковинку такие браки, все же родственники встретили молодую пару холодно, со скрытой враждебностью. Сваты друг с другом не знались, шляхтичи зятя в гости не приглашали. Семен Олящук всего этого к сердцу не принимал, построил на заработанные деньги маленькую хатку, выложил печку с роскошным петухом на комине и зажил с Ядвигой и маленькой дочкой под своей крышей, сам себе хозяин и судья. Чудно только было смотреть со стороны, когда в воскресенье они выходили из хаты вместе и тут же расходились в разные стороны: Семен шел к серебристо–серой деревянной церкви, Ядвига вела девочку в островерхий кирпичный костел, выстроенный в украинском селе богатыми польскими осадниками. Он к своему богу, она к своему…
Когда советские войска освободили Западную Украину, осадники переехали в Польшу. Ксендз тоже покинул свою плебанию, и в ее просторных комнатах разместились начальные классы открытой в Подгайчиках неполной средней школы. Теперь по воскресным дням Ядвига отправлялась со Стефой слушать службу божью в родное Бялополье. «В костел пани идзе зе свей цуркой, — насмешливо цедила сквозь зубы по–польски тетка Юрка, увидев выходившую с дочерью на улицу соседку. — Яка пани ест файно, элегантски убрана. Не естем мужичка, естем правдзива гонорова полька».
Началась война, вуйка Семена забрали в Красную Армию. С тех пор ни от него, ни от тех, кого мобилизовали вместе с ним, ни слуху, ни духу. Осталась Ядвига с двумя детьми — грудным Славкой и девочкой–подростком Стефой. Не весело жилось ей без мужа в чужом селе, а как пошли слухи о ночных поджогах и резне, совсем упала духом. Поэтому не стала противиться, когда родители приехали на двух нанятых подводах забирать ее и внуков к себе в Бялополье. Тут впервые Юрко увидел бабку Стефы — сухонькую старушку с горделиво поднятой головой и обиженно поджатыми губами, так и не удостоившую взглядом кого–либо из жителей Подгайчиков.
До этого дня тоненькой соседской девочки со светло–рыжеватыми, кокетливо крест–накрест повязанными тугими косичками не существовало для Юрка. В ту пору он не помышлял о любви, и само слово это вызывало у него брезгливо–насмешливую улыбку. Впрочем, он, кажется, обманывал себя, потому что не раз следил украдкой, как мелькают ее беленькие босые ноги по росяной траве, или, затаив дыхание, ожидал, когда появится на соседском дворе среди подсолнухов ее рыжеватая головка. А однажды он встретил ее на улице после дождя, вымокшую до нитки. Мокрое, сбившееся складками платье прилипло к телу, и на груди четко обозначились два маленьких острых бугорка. И хотя он сразу же отвел взгляд, Стефа застеснялась, покраснела, точно он увидел ее нагую, и, сердито закусив губу, прошмыгнула мимо.
Когда Юрко, мрачно наблюдавший за сборами соседей, увидел, как Стефа влезла на воз и устроилась позади лицом к нему с зеркалом и двумя цветочными вазонами на коленях, он понял вдруг, что любит эту светловолосую, похожую на подсолнух, девчонку и что, когда она уедет, родное село станет чужим и пустым для него.
Юрко ничего не сказал ей, не пожелал счастливого пути, он только взглянул на нее, когда груженная домашним скарбом подвода выезжала из ворот на улицу. И Стефа посмотрела ему в глаза тоскливо, понимающе. «Ты придешь?» — спросил он беззвучно, одними губами. Девушка вспыхнула, ответила легким торопливым кивком и, закусив губу, наклонила голову.
Через три дня Стефа пришла к тетке в Подгайчики. Тут ничего не было удивительного. Как–никак, тетка Марта была родной сестрой ее отца. Но Юрко знал — Стефа пришла, чтобы увидеть его. Он ушел в поле, залег в ячмене и ждал до тех пор, пока она не появилась на тропинке, ведущей в Бялополье.
Так началась их ранняя, чистая, тревожная любовь. Только бы увидеть, постоять минуту рядом, улыбнуться друг другу, спросить: «Ты придешь? Когда? Я буду ждать, я встречу…» И посмотреть вслед, проводить взглядом, помахать рукой.
Зима оборвала встречи. Только однажды пришла Стефа к тетке, принесла печальную весть — умерла мама. Юрко узнал об этом, когда девушка, так и не повидав его, уже ушла из села. Он догнал ее у креста. Стояли на заметаемой снегом дороге. Стефа плакала, он утешал ее, как мог, грел в своих ладонях ее застывшие пальцы. К весне умер дед. Осталась Стефа с бабкой и братиком.
Теперь у Стефы всей родни — Славка. Она поклялась умирающей матери, что не оставит его, вырастит, выведет в люди…
…Юрко осторожно постучал в темное окно.
— Кто там? — почти тотчас же послышался испуганный враждебный голос за стеклами.
— Откройте, вуйко…
Хозяин приоткрыл дверь, загораживая собой проход. Пригляделся, молча пропустил.
Вошли в темную хату. Тетка Марта узнала Стефу, мальчика, бросилась к ним от кровати, заголосила.
— Ой, лышенько мое, сиротки, бедные ваши головушки…
— Тихо мне! — вполголоса, злобно цыкнул на нее муж. — Хочешь, чтобы все село слышало?
У Юрка от этого недоброго голоса защемило сердце. Он знал, что Василь Гнатышин человек суровый, твердый и не любит их, братьев Карабашей. С Петром у него давняя скрытая вражда. Но ведь он не за себя просить пришел.
— Вуйко, я привел… — Он опустил на пол узел. — Хоть на время возьмите…
Недоброе молчание в ответ. Марта притихла, ожидая, что скажет муж. Его слово для нее закон. Так у них заведено.
— Неужели вы откажете? Ведь вы знаете, что случилось. Им некуда деться.
— А ты подумал, хлопче, что у меня у самого дети?
— Никто, ни одна живая душа знать не будет. Ведь они вам не чужие.
— Теперь такое время, что нет чужих и своих. Есть украинцы и поляки.
— Есть люди, вуйко, совесть человеческая.
— Совесть! — зло огрызнулся Гнатышин. — Какая теперь совесть? Ты пану бухгалтеру скажи… Он чью дочку убил? Свою или чужую? И то человек не такой простой хлоп, как я, а ученый в гимназиях, на курсах, обчитанный.
— Йой, что ты говоришь, Василь, — заголосила тетка Марта.
— Тихо! — повернулся к ней муж. — А то заткну глотку, умолкнешь навеки, дурная баба, безголовая. А ты, Юрко, не туда пришел. Я с поляками дружбы не имел, не имею и никакой политикой не занимаюсь. Как все, так и я.
- Предыдущая
- 8/104
- Следующая
