Записки майора Томпсона. Некий господин Бло - Данинос Пьер - Страница 20

• Предыдущая
• 20/66
• Следующая

— Я провэйла чудэйсный вэйчар в семье Поша. Прэлестно!

Мартина любезно согласилась перевести мне, что эта утонченная дама прекрасно провела вечер в семье Поше, чуть было не написал «прэйкрасно»… «Чудесно» — один из бесконечных эпитетов превосходной степени столь любезных сердцу всех этих happy few[112], говоря о пьесе, фильме или вечере, они так и сыплют этим словом. Столь же употребительны: «дийвно»… «божэйственно»… «вэйликолепно»… Верхом изысканности считается сопровождать их словечком «а что?», О каком-нибудь балете горячий поклонник этого вида искусства обязательно скажет: «Божественно, а что?» Что, собственно говоря, означает: «А что, не вздумайте возражать!» — и, не давая вам времени опомниться и раскрыть рта, заставит вас согласиться с его мнением.

By Jove! Разве под силу отставному майору колониальных войск разобраться во всех этих дьявольских тонкостях фонетики? Тем более что и в этом, как, впрочем, и во всем остальном, французы обожают парадокс. Глядя на какую-нибудь мушку, затерявшуюся среди безбрежной белизны полотна Пикассо, они, не задумываясь, скажут: «Колоссально!» Но однажды (разговор зашел об Эйфелевой башне) одна моя знакомая воскликнула: «По-моему, она удивительно мила, наша малютка!».

Я недавно побывал в маленьком парижском театрике, где шла одна из тех пьес, которые называются авангардистскими, вероятно потому, что в них сразу не разберешься. Диалог изобиловал подобными перлами:

— Это что, пехотинец?

— Нет, это шестиугольник.

При каждом таком откровении моя соседка, видимо одна из посвященных, издавала радостное кудахтанье.

В антракте я увидел ее в компании истинных ценителей, распевающих на все лады: «Неповториймо, то есть вэй-ли-ко-ле-пно, а что?» Видимо, в стране Декарта имеется группка интеллектуалов, которым обязательно нужен мрак, чтобы увидеть свет. К ним кто-то подошел, должно быть какая-то «серятина», жаждущая приобщиться к свету, и откровенно признался, что ничего не понял.

— Но почему, черт побери, — ответила ему моя соседка, — вы непременно хотите что-то понять? Ох уж эти буржуа!

Что за удивительная страна! Рабочие на чем свет стоит ругают буржуа. Интеллигенция их высмеивает. Аристократы их презирают. И с особой яростью ополчаются против буржуа сами же буржуа, в их устах это слово звучит как величайшее оскорбление. Но самое забавное, что в то же время все, от водопроводчика до маркиза, включая и отважных путешественников, и журналистов, и актеров, — вся страна, подхваченная единой волной социального обеспечения, с каждым днем все более обуржуазивается.

Что такое Франция? Страна буржуа, которые но хотят в этом признаться и на каждом шагу упрекают друг друга в буржуазности и мещанстве.

Никогда мне не забыть своего посещения развалин храма в Дельфах. И не только потому, что я был потрясен величием этих мест, где, кажется, еще витает таинственный дух пифии, но и потому, что я услышал там замечание одного туриста-француза, который, чувствуя себя одновременно путешественником, владельцем «кодака» и представителем Франции, окинул взглядом эти священные камни и воскликнул, обращаясь к жене:

— Не находишь ли ты, дорогая, что это удивительно напоминает Жан-Буэн?

Это very strange[113] сопоставление воскресило в моей памяти множество реплик путешествующих по всему свету французов, тех самых французов, которые обнаруживают Гаврский пассаж в Милане, Лазурный берег во Флориде, и Везеле в Сен-Жак-де-Компостеле. Англичанин, который любуется заливом Рио или собором святого Петра в Риме, видит перед собой в эту минуту просто собор святого Петра или же залив Рио. Француз же, натура куда более сложная, не упустит случая припомнить Неаполитанский залив или собор в Шартре.

Пускаясь в путь, англичанин обязательно положит в чемодан дорожный несессер, зонт, а также (если он едет во Францию) маленькую плитку, чтобы кипятить чай.

Но таможенник, заглянув ему в голову, не обнаружил бы там ничего такого, что могло бы его заинтересовать. Мсье Топен забывает порой захватить зубную щетку, но ни за что не забудет вооружиться огромным чемоданом сравнений, а против этого и по сей день бессильны все таможни мира[114].

Не так давно мне довелось побывать в Брюгге вместе с Топенами.

— Просто уму непостижимо, — говорил мсье Топен, — до чего мне все здесь напоминает Венецию!

Через полгода, когда наша гондола, проплыв под мостом Вздохов, приближалась к маленькому театру Фениче.

— Ах, Туне[115],— проворковала мадам Топен, — ты только взгляни на этот уголок! Вылитый Брюгге!

Вполне понятно, что в этих условиях у Топенов, которые всю жизнь слыли заядлыми домоседами, а теперь заразились ничем не утолимой жаждой путешествий, сплошь и рядом разгораются отчаянные баталии, когда дело доходит до воспоминаний. И оттого что они говорят о Брюгге в Венеции, а об Амстердаме в Копенгагене, они уже сами не знают, видели ли они в 1949 году Большой канал или Зюдерзее.

В этом царстве аналогий кулинарному искусству отводится весьма почетное место, тем более что при сравнении все преимущества оказываются на стороне французской (неповторимой, единственной в своем роде) кухни. Убежденные в ее превосходстве, французы открыто высказывают свое недовольство, когда дело касается «довольствия». Еще немного, и мадам Топен станет объяснять местным жителям, как надо готовить их национальные блюда. Даже не отведав клецок alla romana[116], она начинает так подробно рассказывать, как она их готовит по-парижски, что я уже не знаю, завтракаю ли я на площади Рустикуччи или на площади Альма. Что же касается мсье Топена, который вечно жалуется на свою печень, то он мечтает о хорошей отбивной; за границей труднее всего, по его мнению, найти простую, здоровую кухню.

— Ах, — горестно восклицает он, словно речь идет о старом умершем друге, — вот бы сейчас наш славный домашний обед!

Меня всегда поражало, как за границей французы тоскуют по своей кухне. Уж не потому ли, что англичанам неведома подобная гастрономическая ностальгия, они смогли так легко создать свою колониальную империю и всюду чувствуют себя как дома? Как знать…

Неутомимый француз, своеобразная машина по сравнениям при осмотре исторических памятников и во время обеда, превращается в настоящую счетную машину в гостиницах и магазинах. Только диву даешься, глядя на мадам Топен, которая пользуется своим мужем, словно курсовой таблицей. Я хорошо запомнил дни, которые мы посвятили покупке обуви в Сан-Себастьяне.

— 295 песет, сколько это, милый?

И милый объясняет ей, что надо умножить на девять или на десять в зависимости от валютного курса.

— Около трех тысяч франков…

— Подумать только, — изумляется мадам Топен, — точно такие же туфли в Париже стоят по крайней мере в два раза дороже.

Они заходят в магазин. Покупают. Затем встречают других французов, купивших точно такие же туфли (на юге) за полцены. Странная вещь: чем больше вещь нравилась мадам Топен, тем выше ее стараниями поднимался курс франка; я сам видел, как при покупке особенно приглянувшихся ей босоножек курс песеты упал до 7,50 франка, на что этим летом никак нельзя было рассчитывать. Но зато мсье Топе ну куда меньше повезло в Бильбао с пришедшимся по вкусу ему, а не его супруге плащом, и это привело к тому, что курс песеты неожиданно подскочил до 12 франков.

— Я тебя не отговариваю, но ведь это смешно, точно такой же плащ, даже лучше, а главное — дешевле можно купить в Париже…

• Предыдущая
• 20/66
• Следующая