Записки майора Томпсона. Некий господин Бло - Данинос Пьер - Страница 65

• Предыдущая
• 65/66
• Следующая

От одного «это» мои предки, вероятно, перевернулись в гробу. К тому же я слишком уважал семейные традиции и французскую армию, чтобы вступать в сделку со своей совестью из-за каких-то пятидесяти тысяч франков.

И я не стал продавать Мейссонье. Но недавно Тереза, которую никогда особенно не интересовали кавалерийские атаки, хотя она и не выказывала прежде к картине откровенной враждебности, решительно заявила, что не собирается ее больше терпеть. Вероятно, потому, что какой-нибудь сноб заметил ей, что Мейссонье раз и навсегда определяет лицо его владельца.

— Посмотри-ка, что за рожи у этих вояк… — сказала она.

В конце концов я отправил Мейссонье на чердак. Так высоко он ни разу не взлетал за последние пятьдесят лет.

Иногда я захожу взглянуть на него. В общем, это не так уж плохо сделано… И потом в то время, если хотели изобразить кавалерийскую атаку, не раздумывая, рисовали лошадей. (Конечно, все это между нами… Я не хочу, чтобы надо мной смеялись.) По правде говоря, мы сейчас так далеко ушли от Мейссонье, что просто не верится, что он действительно творил на нашей планете.

Кто знает? Может быть, в один прекрасный день возникнет реакция на абстрактное искусство? Кто может поручиться, что Мейссонье не вернется так же, как и исчез, — галопом?

Теперь вам, вероятно, стало понятно, почему живопись внушает мне недоверие. Что делать, если я лишен того чутья, которым наделены буквально все. Я не оговорился: буквально все; с тех пор как я стал бывать в домах, где можно увидеть полотна Гогена, Матисса, Модильяни, я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь признался:

— Мне пришлось дорого заплатить за эту картину.

Не удивительно, что столько художников, даже тех, кто в цене, умирает в нищете. Стоит моему взгляду задержаться в гостиной на картине Больдини, как ее владелец, весь просияв, тут же восклицает:

— Ах, вы смотрите на моего Больдини. Я откопал его на барахолке. И вы не поверите, всего за 800 франков!

Мое чутье, должно быть, своего рода исключение. И раз уж оно так отличается от тонкого чутья окружающих, я не льщу себя надеждой разбогатеть, коллекционируя картины даже под руководством Терезы.

С точки зрения финансовой это для меня лишь побочная операция. К счастью, существуют ценности более надежные.

Д. Земля

И как только я не подумал об этом раньше? А ведь сколько раз мне это советовали. Не проходило дня, чтобы кто-нибудь из знакомых не приводил бы мне в пример друзей, разбогатевших, покупая землю.

— X купил имение в 200 гектаров в Солони… За пять миллионов в 1938 году… И знаете, сколько ему за него дали в 1958-м?.. Восемьдесят миллионов!

Земля… еще одна из тех панацей, о которых говорят: «Вот единственное, что имеет значение». Невольно спрашиваю себя, а есть ли что-нибудь такое на свете, что не имело бы значения? Земля — это нечто солидное, нечто реальное… прочное. И главное, черт побери, она ваша! Ах, ходить по земле и думать: «Все это мое!..» Вы даже не представляете себе, что это значит!

На этой планете, где мы лишь временные жильцы и где мы даже самим себе не принадлежим, нас особенно привлекают нетленные вещи, которые принадлежат нам.

Исходя из того, что было сказано выше, следовало бы предположить, что и с землей мне тоже не повезет. И тут есть немало способов разориться, особенно если ты вздумаешь выращивать редкие культуры или разводить бобров. Но получилось наоборот! Я не жалею, что купил этот маленький клочок земли, на котором мои предшественники выстроили небольшой домишко, лишив меня тем самым возможности проявить, как всегда невпопад, свою собственную инициативу. И правда, из всего того, что я купил после конкурса, только этот домик я еще не пытался продать.

Кто сейчас еще вспоминает об этом конкурсе? Я предпочел бы, чтоб о нем совсем забыли, лишь бы не слышать все то, что говорили о нем в последний раз. У некоего Грюшо, который со своими «2,5», буквально шел за мной по пятам, хватило наглости потребовать через своего адвоката первую премию, ссылаясь на то, что я, как актуарий, имел якобы возможность ознакомиться с официальными статистическими данными, недоступными для простого смертного. Процесс в конечном счете не состоялся. Но в души людей закралось сомнение. А поскольку в Соединенных Штатах в это самое время разразился скандал в связи с телевизионными викторинами, то и у нас стали поговаривать о злоупотреблениях во время конкурсов. И хотя эти клеветнические измышления не имели под собой никакой почвы, они быстро раздули ветер злословия, готовый подняться в любую минуту. Этого было достаточно, чтоб я стал получать по почте анонимные письма, авторы которых сообщали мне, что никогда не заблуждались на мои счет. Что толку доказывать свою невиновность? В глазах многих я все равно останусь ловкачом… Даже на службе до меня стали доходить неприятные разговоры. При моем приближении начинали шушукаться.

— Меня это всегда удивляло… Я сразу сказал: это но тот человек… Тут что-то нечисто.

С этой минуты Провидение стало для меня злым роком. Я знаю, что такое превратности судьбы, но до сих пор по крайней мере ее удары соответствовали моей собственной незначительности. Я давно привык подразделять свои дни на зеленые и красные. Если утром я порежусь бритвой, если первый набранный мной номер телефона окажется занятым, если консьержка остановит меня на лестнице, продавец в газетном киоске скажет: «Я только что продал последний экземпляр», — если в потоке автомобилей я пристроюсь в тот ряд, который движется медленнее остальных, я знаю заранее, что день у меня будет неудачным. Мне, актуарию, совестно в этом признаться, но, поскольку мне все время приходится основываться на теории вероятностей, я стал прибегать к ней по всякому поводу: я рассчитываю, есть ли у меня шансы проскочить через автоматическую дверцу в метро, остановится ли раньше меня у бензозаправочной станции несущийся впереди автомобиль…[222] Вероятно, это выглядит по-детски, но иногда приносит пользу: так я пришел к выводу, что в семидесяти девяти случаях из ста велосипедист, которого вы собираетесь обогнать, вместо того чтобы съехать на обочину, выезжает на середину шоссе.

С той самой минуты, когда Грюшо заявил о своих притязаниях, я понял, что передо мной загорелся красный свет. И на всех табло. Я подсчитал, что есть только один шанс из 66 миллиардов, что придуманная мной поздравительная открытка будет доставлена адресату в день его кончины. Так вот… произошло невероятное. И семья покойного не преминула написать генеральному президент-директору и выразить свое удивление по поводу столь досадного совпадения. И сразу же посылка поздравительных открыток ко дню рождения была прекращена. Моему авторитету, и без того подорванному клеветой соперника по конкурсу, был нанесен новый удар.

— Перемелется — мука будет, — сказал мне покровительственно Барнаж. — Слишком уж много говорили о вас, дорогой Бло… Вы еще пожалеете о том времени, когда жили в безвестности… Ну, а пока, что бы вы сказали, если бы вам предложили совершить небольшую инспекторскую поездку в Овернь? Инспекторские поездки имеют свою прелесть… Вы и сами знаете, вам же приходилось заниматься этим прежде. В районе Сен-Флур один агент как раз…

«Перемелется — мука будет…»

И вот мне предлагают вновь погрузиться в тот мрак безвестности, откуда Провидению угодно было извлечь меня.

Три небольшие инспекторские поездки… а затем…

Я возвращаюсь из путешествия по чужому мне миру. То общество, которое приоткрыло мне свои двери, а теперь снова захлопнуло их передо мной — я очень скоро это понял, — не для меня. Я не создан для того, чтобы блистать, кем-то казаться, постоянно выступать на подмостках. Вот, вероятно, почему, если у меня порой и щемит сердце, когда я думаю о столь быстро промчавшейся славе, я все-таки не проиграл. Меня больше не будет преследовать мысль, Что мне надо появляться на сцене, не будет мучить страх, знакомый одним лишь актерам, мне не надо будет обдумывать предстоящие разговоры, взвешивать каждое слово, чтобы быть «на уровне». Мне не придется больше, переступая порог гостиной, увеличивать свое напряжение до предела, поскольку ток, на котором я работаю, значительно слабее того, на котором работают остальные приглашенные. Как хорошо все-таки, когда не надо «ломать комедию», как легко, когда не надо без конца подыскивать новые темы для разговора. Как чудесно, усевшись в кресле, чувствовать себя самим собой и не бояться признаться в том, что ты не сделал ничего такого, что сейчас принято делать, что не посмотрел ничего такого, что сейчас принято смотреть, и пообедал в простом ресторане, а не у Жефри или Пискателли. Просто быть самим собой и не заботиться о том, что думают другие; молчать, не страшась того, что твое желание помолчать может быть принято за неумение поддержать беседу, глупость или безразличие.

• Предыдущая
• 65/66
• Следующая