Золотое побережье - Робинсон Ким Стэнли - Страница 58

– ВВС – очень большая сила, – заметил Голдман, словно читая его мысли. – Но в этом городе есть и другие силовые центры. Здесь очень много власти, и она разбросана по самым разным местам. Структура весьма далека от совершенства, но все же в ней есть определенные сдерживающие факторы, одни ее части уравновешиваются другими. Самые разнообразные взаимоограничения, самые разнообразные балансы сил. Вот их-то мы и должны использовать.

Трудно что-нибудь возразить. За следующий час, который проходит в дружеской, непринужденной болтовне, Макферсон немного успокаивается, но по пути в отель мрачные предчувствия вспыхивают с новой силой. Судья – отставной полковник ВВС! Это надо же такое придумать!

Вместе с ним в лифт заходит хорошо одетая женщина. Духи, яркая губная помада, шелковистые волосы, желтое платье с низко оголенной спиной. И без спутника – в такое-то время. Глаза Макферсона слегка расширяются, ему в голову приходит неожиданная догадка, что эта женщина – одна из многочисленных в Кристалл-Сити проституток, направляется куда-то по вызову. Женщина выходит первой, она улыбается Макферсону, и тот тоже изображает нечто вроде улыбки. Ну что ж, обычный военный город.

Теперь Джим с нетерпением ожидает те дни, когда у них с Ханой совпадает расписание, но никогда не уверен, что же получится на этот раз – новая знакомая не проявляет особого желания с ним встречаться. Иногда она распускает свой класс раньше Джима и сразу же уходит. Иногда она занята.

– Ты уж прости меня, пожалуйста, – говорит в таких случаях Хана, глядя в землю, – сегодня никак, очень много работы.

Но бывают такие дни и такие вечера, когда она молча кивает, вскидывает на мгновение глаза, улыбается, и они идут все в то же жалкое кофейное заведение и говорят, говорят, говорят…

– Мне дали мастерскую, – сообщает она однажды, – здесь же, в студенческом городке. Я не совсем еще к ней привыкла, но ты заходи, если хочешь, посмотри.

– Конечно, хочу.

Они идут по темным дорожкам, среди освещенных снизу бетонных корпусов. Иногда в каком-нибудь просвете между зданиями открывается узкая полоска вечернего, усыпанного огнями ОкО. Вокруг ни души – сейчас городок напоминает большую декорацию, фильм снят, все актеры ушли. Даже странно, что в одном из серых, унылых параллелепипедов находится мастерская художника. Они входят, Хана нажимает кнопку, и под потолком вспыхивает свет, смесь неона и ксенона. У стен свалены холсты, их здесь много, очень много. Пока Хана смешивает краски, Джим просматривает одну из груд. Стиль пейзажей вроде бы китайский, но исполнены они в ярко-голубых и зеленых тонах, а крыши пагод, ручьи, сосновые шишки и снежные вершины далеких гор отливают тусклым золотом.

Общее впечатление… ну, скажем, странное. Нет, Джим не остановился как громом пораженный, он не испытал мгновенного сатори и ему не открылись неведомые прежде глубины, эти картины подействовали на него совершенно иначе. Сперва потребовалось привыкнуть к их странности, попытаться понять, что же это такое здесь изображено.

А вот и чисто абстрактная картина. Здорово, потрясающе… но тут выясняется, что никакая она не абстрактная, а просто перевернута вверх ногами. М-м-да. Истинный знаток и ценитель искусства. Вниз ногами – опять интересно; теперь Джим начинает видеть на этих полотнах не только горы и леса, реки и луга, но и абстрактные структуры.

– Вот это да. Хана, великолепные у тебя картины. Только… только почему ни на одной из них нет нашего Оринджа?

– Так и знала, что ты об этом спросишь, – смеется Хана. – Посмотри в том углу, вон та стопка, невысокая. – Снова смех. – Ведь это гораздо труднее.

Очень, до крайности интересные полотна – во всяком случае, с точки зрения Джима. Техника та же самая, но соотношение цветов – обратное. Здесь превалирует золото; золото затемненное, высветленное, оставленное в первозданном виде, и все это – перекрывающимися блоками, квадратами, налезающими друг на друга, как большие дома. И то здесь, то там разбросаны голубые, или зеленые, или зелено-голубые пятна – деревья, оголенные склоны холмов (с золотыми квадратами строительной техники), парки, пересохшие русла рек, полоска моря с золотым слитком Каталины.

– Здорово!

На одной картине – взгроможденная на опоры трасса, жирная золотая лента, перечеркивающая зеленоватое небо, а чуть сбоку – бронзовая громада молла. Ну точно как там, у него под той трассой.

– Да, Хана.

Еще одна абстрактная структура – ньюпортская гавань, залив – сине-зеленый, а лодки, корабли и полуостров – золото.

– И почем ты это продаешь?

– Вам, мистер учитель, не по карману.

– Я не про себя думал, я про Сэнди. Он наверняка захотел бы что-нибудь такое для своей спальни.

– У-гу.

Джим смотрит, как Хана смешивает в синих плошках золотые, ярким металлом отсвечивающие краски. Спутанные черные волосы упали на лицо, висят над самой посудиной. Вот это бы кто нарисовал. В нем просыпается какое-то странное, трудно определимое ощущение…

Она смешивает краски, а Джим рассказывает про своих друзей. Про Таши, который пишет рассказы о своем серфинге, рассказы, живостью своей и прозрачностью далеко превосходящие опусы самого Джима.

– А это потому, что он не пытается создать произведение искусства. – Хана улыбается своей плошке. – Очень ценное состояние сознания.

Джим кивает. Он рассказывает о нежелании Таши сотрудничать с миром, о бешеной энергии Сэнди и его деловых подвигах, его в легенду вошедшей привычке всюду опаздывать. И про Эйба тоже. Джим рассказывает, как Эйб приходит после работы на тусовку, и какое у него бывает при этом осунувшееся лицо, и как усилием воли он превращает это лицо в веселую маску. И как он последнее время сторонится Джима, подсмеивается над полным неумением Джима хоть что-нибудь сделать руками, и все время общается с Ташем и Сэнди, а Джим вроде как в стороне, и как иногда все-таки случаются короткие проблески близости, которая была у них прежде.

– Иногда я рассказываю что-нибудь, а Эйб вдруг вскинет на меня глаза, словно выстрелит, а потом закинет голову и хохочет, и я вдруг понимаю, как мало все мы знаем о своих друзьях, кто они такие и что они о нас думают.

Хана кивает, поднимает на него глаза и улыбается, редкий случай.

– Ты любишь своих друзей?

– Что? Да, а то как же, – смеется Джим.

– Ну вот, я начинаю работать. Отойди, пожалуйста, в сторону, не засти. Садись куда-нибудь и делай что хочешь, а хочешь – поезжай домой.

– Я посмотрю другие картины.

Джим смотрит их одну за другой, поглядывая время от времени на Хану. Работает она сидя – сгорбилась над лежащим на столе холстом и орудует крошечными кисточками. Лица не видно, его скрывают упавшие вперед волосы. Тело словно окаменело, двигается только кисть руки – движения еле заметные, но быстрые, уверенные… сколько же часов нужно ей, чтобы закончить одну картину? А сколько их здесь, на полу, штук ведь шестьдесят, не меньше. Да-а.

А потом Джим откладывает картины и смотрит уже только на Хану. Хана этого не замечает. Время от времени она набирает полную грудь воздуха, затем выдыхает и задерживает дыхание. «Вроде чейн-стоксовского дыхания, – думает Джим. – Словно она на большой высоте». В какой-то момент он приходит в себя и осознает, что смотрит на эту неподвижную фигуру, ни о чем не думая уже… уже неизвестно сколько времени. Вроде медитации, которая никогда ему не удавалась! Правда, сейчас он чуть было не уснул.

– Хана? Я, пожалуй, пойду.

– Хорошо. Увидимся?

– И не сомневайся.

По пути домой Джим буквально слышит зарождающееся стихотворение – даже целую поэму, в которой есть и золотые трассы, и зеленое небо, и громоздкая фигура, приткнувшаяся над низеньким столом. Но потом стихотворение куда-то исчезает, дома, у компьютера он не может вспомнить ничего, кроме каких-то перепутанных обрывков и почти невыразимых словами образов. Когда Джиму надоедает таращиться на пустой экран, он ложится и впадает в беспокойное, полудремотное состояние. И снова он идет по усеянному развалинами холму, и снова низкие, обрушившиеся стены, и пустынная до самого горизонта земля… и снова из холма восстает нечто, которое должно ему о чем-то рассказать, только он не понимает – о чем. А потом он поднимает голову и видит золотую трассу, повисшую в зеленом небе.