Боярыня Морозова - Бахревский Владислав Анатольевич - Страница 62

• Предыдущая
• 62/114
• Следующая

Царь не понимал, что он потеряет с уходом Никона, какая это гроза разошлась всуе.

Себя в Никоновом уходе жалел Борис Иванович.

Наконец-то воротилась из Терема Анна Ильинична.

Цветы еще при ней начали в светлицу носить, но чтоб столько – в голову не могло прийти. Однако, глянув на поголубевшего от нутряного холода Бориса Ивановича, удивлению воли не дала.

– Как хорошо у тебя.

– Рассказывай! Рассказывай! – чуть не криком закричал, будто в этом рассказе было его спасение.

– В Воскресенский монастырь к святейшему ездили Алексей Никитич Трубецкой да дьяк Ларион Лопухин, – сообщила ожидаемую новость. – Принял их Никон смиренно, просил прощения у царя, у царицы, у царевича и у царевен. Благословение послал. Церковь ведать разрешил крутицкому митрополиту. А еще сказал: уехал, потому что испугался. Болезнь настигла, немочь, не хотел в патриархах умереть. И впредь в патриархах быть не хочет. А захочет, то проклят будет, анафема.

– Господи! Господи! Разбредается русский ум по сусекам. Ладно бы от избытка стал не нужен… Свое заваляем в пыли золото червонное и будем чужеземной фальшивой латуни рады. Жалко Никона. Но и он безумец, прихоть свою выше Бога поставил, не перетерпел, не пощадил ни России, ни народа русского, ни саму Церковь.

– Мария Ильинична рада, что избавились наконец от дуролома.

– Мария Ильинична! – потрясая кулачками, вскочил Борис Иванович, и стал белым-белым, и повалился как сноп.

…Проститься с умирающим приехала сначала царица, она осталась возле сестры, потом и царь пожаловал.

Борис Иванович лежал под образами, лицо русское, простое. И не старое, совсем без морщин. Седины только молодили. Борода, голова, брови стали уж такие серебряные.

– Рано, рано ты собрался, – сказал государь, и его фальшивый укор потонул в побежавших без спросу слезах – любил своего дядьку.

Борис Иванович напрягся, зашептал торопливо, захлебываясь словами:

– Патриарху кланяюсь. Прощение у него испрашиваю. И ты прощения проси. Пусть всех простит. Все кругом виноваты!

И в изнеможении утонул головой в подушках, задышал, задышал, руки кинулись шарить опору.

– Отходит, – испугался Алексей Михайлович.

Но Борис Иванович, собрав силы, приподнялся и сказал внятно, ясно:

– Пошли к нему скорого гонца. За прощением пошли. Не умру, покуда не воротятся от него. Дождусь.

– Пошлю, тотчас пошлю к святейшему. Не волнуйся, бога ради! – говорил государь, а у самого от жалости и слез дрожало лицо, и он бестолково и потерянно кланялся умирающему.

Подошла Федосья Прокопьевна, подала платочек. Царь благодарно закивал головой, промокнул лицо, окидывая быстрым взглядом комнату.

Почти у порога, на лавке, готовый исполнить срочное дело – за царскими докторами съездить, за митрополитом Питиримом, – сидел окольничий Иван Михайлович Милославский, приставленный в сей скорбный час самим государем к дому Бориса Ивановича.

Царь подбежал к нему, зашептал:

– Милославский, дружок! Поезжай, да не медля, в Новый Иерусалим, испроси у святейшего Никона прощения для болящего. Да спешно езжай. Чует мое сердце, Борис Иванович уж отходит.

* * *

Никон нарадоваться не мог на свою новую жизнь.

Еще пять дней тому назад он был пастырем и властелином стада и пастбища без счета и границ. Это было величие Ничто, власть над Ничем.

Ныне же он был владетелем видимого мира, осязаемых людей, строителем того, что можно построить, радуясь каждому новому камню в стенах.

Никон пробуждался спозаранок, шел к краю холма, на котором стоял его стремящийся к небу монастырь, и разглядывал обретенную русским народом у Бога свою собственную Святую землю. Смотрел на Иордань, на Елеонскую гору, на Вифлеем и ощущал на плечах своих благословляющую длань Господа.

Не так-то это плохо, если патриаршество, что само по себе есть всего лишь служба, его патриаршество, удостоилось подобного Преображения и останется народу и царству видимым Царствием Господним, этим вот клочком изумрудной земли, которая преобразит весь народ и все царство в видимую и невидимую вечную благодать.

Раздумья святейшего прервали, пришли сказать, что приехал от царя окольничий Иван Михайлович Милославский.

Благодушие владело Никоном. Царским слугам было недалеко до патриаршего двора, а теперь за пятьдесят верст гоняют. Выслушав Милославского, опечалился, взволновался.

– Бог даст, Борис Иванович поправится… Сердца у меня на него нет, а чтоб не было какого-либо перетолкования или домысла, я напишу письмо.

Написал тотчас, чтоб Иван Михайлович поспел, прочитал болящему прощение.

«Мы никакой досады от Бориса Ивановича не видели, кроме любви и милости, – писал Никон, – а хотя бы что-нибудь и было, то мы Христовы подражатели, и его Господь Бог простит, если, как человек, в чем-нибудь виноват перед нами. Мы теперь оскудели всем и потому молим твою кротость пожаловать что-нибудь для создания храма Христова Воскресения и нам, бедным, на пропитание».

Это место Никону понравилось. С удовольствием дважды перечитал написанное.

– Пусть постарается для Церкви Божией. Будет стараться и помирать расхочет. Сейчас мы это подкрепим.

«А мы рады поминать его, боярина. Ничто так не пользует нашей души, как создание святых церквей. А всего полезнее для души его было бы, если б он изволил положиться в доме живоносного Воскресения, при святой Голгофе и память бы такого великого боярина не престала вовеки и Бог бы, ради наших смиренных молитв, успокоил его».

Письмо ли помогло, Бог ли так судил, но Борис Иванович поборол свою немочь. И хоть уж от прежнего Морозова осталось немного, но пожил еще, радуя ближних. И особенно Федосью Прокопьевну, которая во всех московских церквях свечи заздравные ставила. До того усердно молилась за деверя, что муж ее, Глеб Иванович, взревновал:

– У меня ведь тоже здоровья нет. За меня бы так молилась.

Война без Никона

Стопятидесятитысячное войско князя Трубецкого вышло из Москвы на преподобных Павла Фавейского и Иоанна Кущника, 15 января 1659 года. Кроме Алексея Никитича воеводами были Семен Романович Пожарский да Семен Петрович Львов. Это войско уже познало победы над поляками, над литвой, над шведами. В дорогу отправилось весело. Под колокола, под клики народа, под сорочью стрекотню. От сорок в тот день Москва пестра была, трескотня стояла такая, люди друг друга не слышали.

Царь Алексей Михайлович, провожая войско, все на одно заветное окошко в Тереме посматривал: из того окошка царевич Алексей Алексеевич своему войску радовался. Когда-нибудь вспомнит, какие полки отец на врагов своих выставлял.

Все делалось споро, ладно, как того желал государь, но впервые за все войны, какие успел навоевать, не получило войско патриаршего благословения. Алексей Михайлович о том много не задумывался.

Недели через две катал он сына на Москве-реке с горок. Сам любил на салазках с высот слетывать и сыну свою смелость и ловкость передать хотел. Алексеюшка был еще мал, но царь видел: на самой-то быстрине сын глаз не зажмуривает – храброе сердце у дитяти.

Засмотрелся Алексей Михайлович на снежный утес. Кажется, самой Кремлевской стены величавее, бел, как сахар. Навис над рекой могуче, будто не он ее, а она его. И вдруг без видимой причины вся громада снега осела, понеслась вниз и бухнула, как из пушки, об лед.

Весь день не выходил из головы царя этот снежный обвал, сердце грызла тревога. Ах как нужен был Никон, да не теперешний, Воскресенский, а тот, что желал поднести Господу Богу Земное царство, христианнейшее, светом православия осиянное!

И тогда позвал государь ближних своих бояр в свою комнату: Бориса Ивановича Морозова, Якова Куденетовича Черкасского, Никиту Ивановича Одоевского, Илью Даниловича Милославского да другого Милославского, Ивана Андреевича. Встретил ласковым взглядом, словом твердым:

– Делатели отческого благочестия, наполнители сокровищницы нашего царства, мы послали в Малороссию наше царское войско. Оно велико, но я хочу, чтобы от большой рати война была малая, а совсем не будет – то православному народу и нам, грешным, на счастье. Подумайте, как накормить войну-волка, чтоб ни одна мирная овечка не была погрызена.

• Предыдущая
• 62/114
• Следующая