Пушкинский вальс - Прилежаева Мария Павловна - Страница 23

Мать стучала в дверь.

— Новые новости, она от меня запирается! Открой. Слышишь, открой! — нетерпеливо стучалась мать.

Настя сунула письмо под подушку и впустила ее.

— Как ты думаешь, Настя, — возбужденно говорила мама, — если его держит привычка и он звонит и приходит, оттого что скучает о своем письменном столе и уюте, он нам не нужен? И этот Врубель нам не нужен! Развод? Пусть. Я ничего не хочу насильно. Мы просто не говорили о разводе, мы говорили о том, что случилось. Но, Настя, она его совершенно не знает. Она старается себя обмануть.

Мать гладила Настины волосы, не понимая, почему Настя смеется и плачет, уткнувшись лицом ей в плечо.

— Они меня оскорбили, а мне его жаль, Настя, — говорила мать. — Я не могу его простить никогда! Не прощу. За себя и тебя не прощу! Но мне его жаль. Он не будет с ней счастлив. Я почти рада. И мне его жаль.

Василий Архипович стоял в дверях бригады, встречая рабочих на вечернюю смену, вернее, дневную: было без четверти два. Строго заложив правую руку за борт халата, он буркал:

— Здравствуйте. Проходите.

— Василий Архипович, вот так сюрприз! Василий Архипович, на десятиминутке обсудим?

— Проходите, проходите!

Он не глядел прямо в лицо, и девушки, как бы чего-то конфузясь, уторапливали шаг и, собравшись группами возле конвейера, лихорадочно шептались, поминутно обращая взоры на дверь. Пришла Настя, шепот умолк. Конвейер еще не работал, регуляторы не отбивали свое однообразное «тук-тук», наступила настороженная тишина.

Всем было слышно, как мастер сказал:

— Товарищ Андронова, ступайте к моему месту и ждите.

— Чего ждать, Василий Архипович?

— Прошу без расспросов подчиняться приказаниям мастера.

Издали в кружке девушек Настя увидала Галину. Галина отвернулась. Настю провожало молчание, пока она шла вдоль конвейера в тот дальний угол, где были стол, кабинет, канцелярия и «капитанский мостик» Василия Архиповича. Похожая на доброго доктора, технолог в шумном халате при встрече виновато потупилась, не назвав ее дорогушей.

Пазухина, напротив, осторожно, но с любопытством кивнула. Все это было непонятно и странно. Настя боялась споткнуться.

Она пощупала карман халата. Димкино письмо было с ней. Но Настя боялась споткнуться.

Звонок. Началась ежедневная жизнь бригады. Все занялись своим делом. Мастер не подходил.

«Что еще за напасть надо мной!» — в недоумении думала Настя, сидя у стола, где ей приказали, и не веря напасти, хотя признаки были слишком тревожны, особенно то, что отвернулась Галина.

Мастер не спешил к своему руководящему месту, неподалеку от рупора. Насте начинало казаться: он медлит нарочно, подолгу задерживаясь то у одной, то у другой операции. Она старалась думать о Димке и его сумасшедшем письме (милый Димка!), но тревожилась и недоумевала все больше. Чтобы убить время, она стала разглядывать папки на столике Василия Архиповича и увидела развернутый лист многотиражки.

«Конвейер или читальня?» — бросился в глаза заголовок, подчеркнутый красным карандашом.

Кровь отлила у нее от лица. Сердце застучало редко и тупо, словно хотело пробить грудную клетку.

«Все кончено. Окончательно кончено все! Нельзя больше жить. Все кончилось», — бессмысленно вертелось в мозгу, пока, не смея взять в руки газетный лист, Настя силилась вникнуть в фельетон Абакашина, где он негодовал и острил по поводу знаменитой (в кавычках) сборщицы Галины Корзинкиной, которая вчера отличилась (в кавычках). Что за пример для нас, кто недавно пришел на завод, для ученицы, от которой нам стало известно…

И дальше и дальше в этом же духе.

«Нельзя больше жить! Надо уйти! Надо бежать!»

Но Настя не двигалась с места. На нее нашло отупение. Кончилось, кончилось, кончилось… «От которой нам стало известно…»

Весь завод читает фельетон Абакашина. Вот он, гром! А хороша штучка, эта ученица Корзинкиной? «Галина, не могу больше жить. Я действительно не могу. Вообще не могу, не только у нас на заводе».

Она сидела на табурете возле столика Василия Архиповича бог знает сколько времени, окаменев. Наконец он подошел, обдумав, должно быть, свою речь.

— Товарищ Андронова, — не суровым, а каким-то непривычным для него сконфуженным тоном начал он, садясь против Насти и избегая смотреть ей в глаза, а уставив замороженный взгляд выше переносицы, в одну точку. — Товарищ Андронова, в вашем праве использовать прессу для разоблачения и борьбы… Я сам комсомолец и понимаю значение прессы и принципиальной борьбы… и сделаю выводы… Я рассчитывал, Корзинкина идет на подъем… но этот вопиющий и неслыханный факт, освещенный на страницах газеты… Хотя Корзинкина исправила брак… тем не менее… но…

Оказалось, он не подготовился к речи. У него в голове неразбериха, и нет позиции и своего авторитетного мнения, ему противно, противно, противно, и все! Напрасно он тогда послушался начальника кадров, подсунули ему змею подколодную. «Вместо того чтобы поставить вопрос напрямик перед бригадой и той же Корзинкиной, потихоньку в многотиражку и шепотком? А кто тебе велел Корзинкиной подчиняться, если видишь, что девчонке дурь в голову кинулась? Кто тебе велел ее подменять, когда руки — крюки? Корзинкина одна за вину отдувайся, а ты в сторонке, ты ни при чем, ты чистенькая, ты ангелочек?» Он передвинул лупу на лбу и, ненавидяще глядя в переносицу Насти:

— А все-таки подлость!

— Подлость! — крикнула Настя. — Василий Архипович, милый, дорогой, научите, как быть?

Он вытаращил на нее глаза.

В это время заиграло радио. Передавали музыку для производственной гимнастики. «Руки на бедра! Раз-и-два. Приседание. Раз-два-и…» — приятно и звучно дирижировал дикторский тенор.

На десять минут бригада превратилась в гимнастический зал. Василий Архипович усердно приседал вместе со всеми, вращал корпусом и в изумлении косился па Настю, которая одна оставалась сидеть. По ее щекам медленно стекали крупные слезы. Василий Архипович почувствовал вдруг освобождение, непонятную легкость. «Змея подколодная» плачет!..

Но весь этот день был полон неожиданных событий. Гимнастика продолжалась. «Руки вверх, наклон в стороны. Вправо, влево, раз, два, три!» — дирижировал жизнерадостный тенор, когда посреди музыки раздался громкий голос Галины:

— Товарищи! А где наш Давид Семенович?

Старого декатажника не было.

— Не срывайте оздоровительных упражнений, Корзинкина! — строго остановил мастер.

— Подумаешь, упражнения! Где он? Почему его нет? — Галина бросила гимнастику и, лавируя между лесом плавно колыхавшихся рук, шла к столику Василия Архиповича.

«Прошу не вносить беспорядок, товарищ Корзинкина!» — хотел прикрикнуть Василий Архипович, но беспорядок разразился внезапно.

— Рисуешься, Галина, заботами о Давиде Семеновиче, — как всегда хладнокровно и веско промолвила Пазухина. — Лучше позаботься, чтобы нас на весь завод не срамить.

Галина круто обернулась. Веснушки ее побледнели.

— Тебя, Пазухина, не осрамишь, ты у нас монумент.

— Дело не во мне, а в бригаде. После сегодняшней газеты вправе мы объявить, что боремся за коммунистическую? Из-за тебя на всей бригаде пятно.

С этого началось. Кто-то раньше срока выключил радио, гимнастика полетела насмарку; подвернись в ту минуту начальник цеха или другое начальство, доверие к Василию Архиповичу подорвано, подорвано безвозвратно! Доконает его эта бригадочка миленькая со своим десятилетним образованием и вольностями!

Со всех сторон неслись крики и неорганизованные реплики, так не любимые Василием Архиповичем.

— Не то пятно увидела, Пазухина!

— Она рада, что Галину подрезали. А что ей еще.

— Ей с многотиражкой спорить нельзя: там ее портреты печатают.

— Пазухиной и коммунистическая для того нужна, чтобы самой вперед выскочить. С Андроновой под руку. А мы не доросли.

— Пусть нам скажут: одно перевыполнение на коммунистическую тянет или еще что? А пока погодим.