Небо и земля - Саянов Виссарион Михайлович - Страница 72

• Предыдущая
• 72/192
• Следующая

— А я вам новость сказать хотел, — пробормотал Глеб и, наморщив высокий лоб, тихо сказал. — Мы с Наташей будем порознь жить после войны.

Быков промолчал, но Тентенникова точно прорвало:

— Ничего не понимаю, если уж дозволено мне будет слово сказать… То в ссоре жили, мужем и женою оставались, а теперь только помирились — и пожалуйста…

— Не твоего ума дело, — перебил его обеспокоенный Быков. — Их дело — как хотят, так и поступают. Третьему незачем мешаться. Последнее дело — мирить или ссорить мужа с женой. Сами в своих делах разберутся…

— Не понимаю, — упорно повторил Тентенников. — К тому же и не я первый разговор затеял…

— Это понятно, — возразил Глеб. — Если у людей была не только любовь, остается дружба, воспоминания общие и все, что вместе было передумано и пережито.

— Слишком уж тонко, извини, не про меня писано… Надо просто на жизнь смотреть. Ты сегодня сбил врага? Сбил. А он тебя мог сбить? Тоже мог! Значит, жизнью ты ежечасно рискуешь. А ежели так…

— Страшно подумать, что сегодня, когда я ехала сюда, он рисковал жизнью! — сказала Наташа. — Он мог погибнуть, и я бы не увидела больше его…

— А вы будто бы не знали? — грубо спросил Тентенников. — В ваши-то годы можно было бы больше знать и поступать умнее…

— Перестань, Кузьма, — просил Глеб. Но волжский богатырь точно ошалел вовсе.

— Жизни не понимаете, вот что… Грубого слова боитесь. И где? На фронте!

— Мог погибнуть! — повторила Наташа, взяла руку Глеба и поцеловала её.

До тех пор пока Наташа не уехала из отряда, Васильев сказывался больным и не выходил из халупы. Мария Афанасьевна ходила на прогулку одна и с опаской смотрела на дом, в котором жили летчики: Васильев такое рассказал ей о Тентенникове, что она особенно боялась встречи с этим, по словам Васильева, озорным и сварливым человеком, который ни бога, ни черта не боится, а под пьяную руку бывает и скор на расправу…

Проводив Наташу, Глеб и Быков возвращались на аэродром пешком. Сняв фуражку, приглаживая подстриженные ежиком светлые волосы, Глеб снова заговорил с приятелем о вчерашней встрече с женой.

— Я с самого начала знал, что она еще вернется ко мне. Знаешь, чем больше я думал о ней, тем сильней становилась моя уверенность. Когда люди привыкают друг к другу, они чувствуют все с полуслова. И вчера стоило мне увидеть Наташу, как мы сразу продолжили разговор, оборванный полгода назад, в день её первой встречи с Васильевым…

— Тентенников говорил, что на ней лица не было, когда она пришла.

— Нелегко ей было…

— Когда ты к ней поедешь?

— Ты ничего ровнешенько не понял, — смутился Глеб. — Мне незачем теперь так часто к ней ездить.

— Но остаетесь же вы мужем и женой…

— Это кончено. Мы стали зато еще большими друзьями.

— Только друзьями?

— Да, да, только друзьями. Она сегодня рассказала мне историю своих отношений с Васильевым…

— Он чем-то обидел её, — сказал Быков, вспоминая сцену, свидетелем которой был на днях.

— Она и о том сказала… И знаешь, теперь, когда с личным моим покончено навсегда, я как-то легче стал чувствовать себя, веселей, свободней…

— Иначе еще повернется жизнь, — не зарекайся…

— Нет, ни за что, ни за что, — взволнованно сказал Глеб. — Ты знаешь, между нами не просто чужой человек встал. Тут гораздо сложней. Разве не чувствовал ты, что нынешняя война не только физически уничтожает людей, — она иных и внутренне калечит… Вот и с Наташей так случилось: внутренне надорвалась она. Силы в ней не хватило. Она видела каждый день раненых, слышала стоны умирающих и чувствовала человеческое страдание, окружающее её. Что должна была она сделать? Или осудить нынешнюю жизнь, со всей её ложью, или закрыть глаза на все. У неё не хватило силы осудить, а закрыть глаза — вот именно, понимаешь ли, закрыть глаза — помогла встреча с Васильевым. А теперь она стала иначе мыслить, и Васильев стал ей враждебен. Она поняла его лживую, мелкую душу, почувствовала, что за его вечной усмешкой таится пошлость и циническое отношение к жизни…

— Сложная механика! — вздохнул Быков. — А я не понимаю. Я могу полюбить только раз в жизни. Ведь нет ничего лучше чистой любви — до старости, до смерти… Взяться однажды за руку — и так идти до конца…

— Вернуться друг к другу мы не сможем теперь. А дружба останется. Ведь дружба-то была же у нас! — вскрикнул Глеб и снова заговорил о Наташе. — Она с дороги сбилась. Наваждение негаданно приходит, — стоит только оступиться — и жизнь сломана. Я знал, что Наташа с ним порвет, грязный он, звериного в нем много, пошлого. Правда ведь, после того, как с ним поздороваешься, всегда хочется руки вымыть?

— Ну, а как ты после вчерашнего? — переводя разговор, спросил Быков.

Он поднял руку, показывая на небо. Глеб, прищурясь, разглядывал синюю чистую высь, взметнувшуюся над перелесками и взгорьями.

— Оба мы были вчера на волоске от смерти.

— И будем еще не раз, — ответил Быков. — Вот мы трое сдружились когда-то, с тех пор неразлучными стали — ты, Тентенников, я. А надо ведь прямо смотреть правде в глаза: кому-то из нас суждено когда-нибудь разбиться первым.

— Я о разлуке стараюсь не думать.

— Я тебе просто скажу: как бы я ни был опытен, как бы далеко позади ни остались дни ученья, каждый раз, подымаясь в небо на машине новой системы, я неизменно испытываю чувство человека, впервые совершающего полет.

— Хорошее чувство. Чем сильней ощущение вечной новизны, тем лучше летчик. Какое молодое волнение всегда испытываешь, подымаясь в воздух, — ведь порой начинает казаться, что ты и машина — одно живое существо!

— Ты прав, и если через много лет, думая о нас, кто-нибудь скажет, что вот-де какие были несчастненькие, умные люди ему не поверят. Ведь счастье-то мы знали и в самую трудную пору. Как радостно чувствовать свою силу в полете! И потом, ты знаешь, мне кажется, недолго ждать поры, когда изменится вся жизнь…

Делопроизводитель отряда — рыхлый человек с отвисшими усами и тусклыми, усталыми глазами — подошел к летчикам и сказал, что на имя Быкова позавчера получено письмо, которое, из-за нерасторопности писаря, не было вручено вовремя.

— Вы уж извините, пожалуйста, — сказал делопроизводитель…

Он вручил письмо и, поклонившись, ушел.

— Наверно, от отца весточка, — сказал Быков, распечатав плотный конверт, — только странно: адрес другим почерком написан…

Прочитав письмо, он сразу же пошел к Васильеву и отпросился на два дня в город.

— Отдохнуть хотите? — насмешливо спросил поручик. — Что ж, дело позволительное. Только, смотрите, не запейте там…

— Я не пью, — сухо ответил Быков, — во всяком случае, не напиваюсь…

— Да вы не обижайтесь, — снисходительно сказал Васильев, по-наполеоновски скрестив на груди руки. — Главное, чтобы скандалов не было, а остальное меня не интересует.

Со времени забастовки на Щетининском заводе встречи Быкова и Николая Григорьева уже не были случайными, как прежде. Приехав в Питер незадолго до войны, Быков отправился на поиски приятеля. На Щетининском заводе Николай в это время уже не работал, и немало пришлось помучиться, проверяя один адрес за другим, пока не удалось в деревянном домишке за Невской заставой разыскать Николая.

Быков пришел на Палевский рано утром и долго не решался постучать в дверь квартиры, указанной механиком, работавшим на заводе вместе с Николаем. Второпях Быков забыл спросить, по старому ли паспорту прописан здесь Николай, и теперь никак не мог придумать, что следует предпринять. Может быть, спросив того самого поляка, за которого выдавал себя Николай, он подведет приятеля? Ведь хозяева квартиры, если Быков назовет невпопад старую кличку Николая, заподозрят неладное…

Придется, не входя в квартиру, наблюдать за домом до тех пор, пока не выйдет на улицу Николай. К счастью, против дома гостеприимно призывала прохожих вывеска на трактире «Альпийская роза». Быков решил дождаться приятеля за столиком, — ведь и прогулка по проспекту может неожиданно навести догадливого филера на след Николая Григорьева…

• Предыдущая
• 72/192
• Следующая