Небо и земля - Саянов Виссарион Михайлович - Страница 92

• Предыдущая
• 92/192
• Следующая

— А ты его обратно не отпустил?

— Глупо было бы, не по-конспираторски, — его бы там задержали, да и выяснили бы, куда он меня отвозил. Я ему сказал, что отсюда только к вечеру уеду, денег обещал дать много. Он и успокоился. Самое приятное, что они не догадались погоню послать в сторону фронта. Наверно, вокзал оцепили, в поездах ищут.

— Но ведь здесь им нетрудно будет тебя отыскать? Кто-нибудь на базаре обязательно расскажет, что ты извозчика нанимал, да и он сам не может здесь вечно оставаться, — когда вернется — укажет, где тебя найти. Явится полиция к нам, обыщет помещение, — и некуда будет тебе тогда деться…

— Чудак человек, — возразил Николай, — неужели же ты думаешь, что я тут у вас останусь? Да и у тебя, видимо, настроение изменилось. От меня, брат, такое состояние душевное не скроешь.

Быков недоумевающе посмотрел на Николая.

— Что ты хочешь сказать?

— По-моему, я достаточно ясно выразил свою мысль.

— Нет, ты все-таки повтори. Я боюсь, не ослышался ли часом?

— Пожалуйста, могу повторить. Мне это нетрудно сделать.

— Раз нетрудно — повторяй.

— Не очень, думаю, тебя радует ответственность за мое нахождение здесь. Тем более, командир ваш — сволочь порядочная, он с каждого из вас по три шкуры спустит, если узнает, кого вы укрываете. А уж если меня здесь арестуют, и вовсе вам не поздоровится.

— Ты серьезно говоришь? — тихо спросил Быков. И вдруг поняв, что именно в его словах могло не понравиться собеседнику, летчик улыбнулся. — Ты не понял меня. Я не о себе думал. Неужто ты позабыл меня? Или за кого другого принимаешь? Ты — первый человек в жизни, который меня обвиняет в подлости.

Николай внимательно поглядел на летчика.

— Не сердись, друг, не сердись, беру свои слова обратно. Ведь я сгоряча тебя обидел, показалось мне, будто ты смущен моим неожиданным появлением. Но раз ошибся — прости, не вспоминай случайно вырвавшихся слов.

— Дело не только в том, что я не трус. Храбрость моя всем известна, я её много раз доказал — и в небе и на земле. От другого я бы в жизни такой обиды не вытерпел. А ты забыл о главном: я тоже твоей правде служу, только ей одной, без неё нет мне жизни, а раз так…

— Ну, полно, полно, — сказал Николай, медленно проводя по лицу широкой рукой. — Просто мне показалось, померещилось…

Оба помолчали. Потом Николай сказал:

— А вообще-то говоря, уезжать отсюда мне необходимо…

— Не понимаю тебя… — обиженно сказал Быков.

— Да нет же, я о другом хочу тебе сказать. Видишь ли, оставаться здесь бессмысленно, так как на мой след легко нападут. Уехать трудно — на всех дорогах погоня, а добираться надо до маленького городка на Днестре, километрах в ста отсюда. И мне пришла в голову остроумная мысль. Пари держу, тебе ни за что не догадаться…

Быков с любопытством взглянул на повеселевшего Николая.

— Единственный путь, по которому не станут меня искать, — воздушный. Вот я и решил использовать вашу технику…

— Ты лететь хочешь?

— Совершенно правильно.

— А ведь здорово придумано! Воистину, никакой шпик не догадается искать твой след под облаками…

— И ты со мной полетишь?

Быков задумался.

— Если ты веришь мне, то должен верить и моим старым друзьям — Тентенникову и Победоносцеву. Семь лет я иду вместе с ними по жизни, и к концу этих семи лет мы еще больше сдружились. На них можешь положиться, как на меня: головой отвечаю. И вот, кажется мне, без совета с ними нельзя решить дело. Тентенников в госпитале, значит, придется говорить с Победоносцевым. Летчик он хороший, человек верный. А я здесь останусь…

— Почему?

— Да потому, что главные неприятности суждены не тому, кто с тобой полетит, а тем, кто здесь останется. Придется выдержать жестокий бой с Васильевым. Он, понятно, сразу заинтересуется, на каком основании вылетел самолет без его приказа. И лучше, если Васильев будет иметь тогда дело со мной, — меня он боится больше, чем Победоносцева.

— Пожалуй, ты прав, — подумав, сказал Николай.

Глеб был обрадован доверием Николая и принял самое горячее участие в обсуждении предложенного плана. В конце концов было решено, что с Николаем полетит Победоносцев, а Быков возьмет на себя неизбежный спор с командиром отряда.

— Придется мне немало ему крови попортить, — предсказал Быков, прощаясь с Николаем.

Его предсказание не сбылось. Васильев узнал об отлете аэроплана лишь к концу дня. Он тотчас вызвал к себе Быкова и принялся его жестоко отчитывать за самоуправство. Никто из летчиков так и не узнал никогда, чем закончился этот разговор. На расспросы друзей Быков отвечал только:

— Я же вам говорил, что Васильев — фанфаронишка. И стоит только на него хорошенько прикрикнуть, как он молниеносно сдает свои позиции. Я ему сказал, что Глеб проверял машину в полете…

Со времени разговора с Васильевым прошло уже несколько дней, а Пылаев еще оставался в отряде. Впрочем, теперь он сторонился Быкова: должно быть, рассказал ему Васильев о подозрениях летчика.

Глеб скучал, порывался в гости к Наташе, но Васильев не отпускал его.

— Не могу, — говорил он. — Жду новых приказаний. Потерпите немного, отдохните.

Глеб злился, морщил лоб, возвращался в халупу и от нечего делать перечитывал хорошо знакомые страницы скучных, опостылевших романов, присланных из Петрограда сестрой.

От Тентенникова пришло письмо, — на желтом листке бумаги крупными каракулями было выведено несколько слов, развеселивших приятелей.

«Температура прыгнула вниз, — писал Тентенников, — и прямо-таки вниз головой прыгнула: то каждый вечер было 39, а теперь и до 36 никак не могу дотянуть. Наташа говорит, будто это от слабости, и советует поехать в Нижний, на поправку. Но я не могу и думать о поездке. Дома у меня нет родных. Того и гляди — загуляю. А про то, как один отпуск кончился у меня, оба вы знаете, право. Вот и решил я вернуться в отряд. Привезу вам колоду карт, будем резаться в дурака. А там и снова за ручку возьмусь. Не расстанемся до конца войны. Так что — ждите, и скоро ждите. Подарки вам привезу».

Он приехал через несколько дней, похудевший, с коротко остриженной головой, с глубоко запавшими глазами. На радостях распили бутылку коньяку, привезенную Тентенниковым.

После болезни Тентенников стал особенно разговорчив и много рассказывал о Наташе; подружился он с ней и каждый иечер уговаривал Глеба немедля написать ей письмецо.

— Некуда ехать мне, — сказал Тентенников. — Буду здесь подлечиваться после болезни; ты же знаешь: в столицах с нашими капиталами особенно не разгуляешься, в Черновицах со скуки сдохнешь, к тому же боюсь, что без вас запью, разбушуюсь негаданно, — весь отпуск сразу прахом пойдет.

Тентенников снова спал на своей старой кровати, а рядом составили ящики, на которых спал Ваня. Целые дни проводил Ваня с Тентенниковым.

Летчик поправлялся медленно. Прогулка в ангар, которой непременно начинал он каждое утро, была для него самым главным событием дня. Обыкновенно вместе с ним ходил и Ваня, — он поддерживал летчика, и Тентенников называл его поводырем.

Безделье тяготило Тентенникова. Каждый день он придумывал какое-нибудь занятие для себя и ночью долго не мог заснуть: казалось ему, что лишился он былой силы.

— А ты не ной, — утешал его Быков. — Хоть на меня погляди: ведь я-то чуть руки не лишился, а ничего — летаю. Изредка к непогоде заноет…

Тентенников молчал: казалось ему, что у него все трудней, чем у других, заживает.

Иногда садился он за расшатанный стол, доставал бумагу, карандаш и сочинял письмо Наташе.

— Ты не припишешь? — спрашивал он Глеба вечером. Глеб подходил к столу, смотрел через плечо приятеля на кривые строки, ползшие по бумаге, и дописывал в уголке несколько слов.

Ответы каждый из них получал отдельно.

Часто теперь говорили они о Наташе. Глеб неизменно повторял, что в запутанных его отношениях с женой было выражение общего неустройства современной жизни.

• Предыдущая
• 92/192
• Следующая