Третья дорога - Никольский Борис - Страница 24
- Предыдущая
- 24/30
- Следующая
Сам он восседал среди нас со счастливым, перепачканным дынным соком лицом и говорил:
— Ничего, ребята, я буду приходить к вам, обязательно буду, вот увидите. Подумаешь — если на автобусе ехать, то всего каких-нибудь полчаса. А скоро метро проведут, совсем близко будет.
И, конечно, в этот момент Алик верил, что он обязательно, чуть ли не каждый день будет приезжать к нам, что ничего не изменится, но я-то лучше Алика знал, что это неправда. И так-то последнее время он все реже появлялся по вечерам во дворе, возле шестой парадной — все готовился к каким-то олимпиадам, все решал задачки, все занимался своей любимой физикой — где уж теперь ему выбраться? И от этого мне сделалось грустно: все-таки Алик был мне ближе всех из нашей компании; сколько лет мы прожили вместе с ним в одном доме, на одной лестнице — с самого дня рождения — это же не шутка!
Вообще наша компания, кажется, начинала постепенно разваливаться.
Серега, похоже, становился знаменитостью. Он занял первое место в районном турнире, а потом во время сеанса одновременной игры умудрился обыграть гроссмейстера, и его даже показывали по телевизору. Было очень интересно увидеть на экране знакомую физиономию. Интересно и смешно. Серега явился на передачу в черном костюме, в рубашке с ослепительно белыми манжетами и запонками, и рядом с ним гроссмейстер в обычном сером пиджаке и клетчатой рубашке выглядел совсем невзрачно. Серега очень волновался, не знал, куда деть руки, и поминутно поправлял галстук. «Подумаешь, ничего особенного, только жарко», — сказал он нам после. Конечно, у него теперь не оставалось времени, чтобы безыдейно торчать во дворе.
— Вы даже не представляете, — говорил он нам, — что это значит — всерьез заниматься шахматами.
Он подчеркивал слово «всерьез».
Меня почему-то раздражали его разглагольствования, — получалось, будто мы бездельники, у нас есть время собираться и торчать у парадной, а он — ужасно серьезный, занятый человек, ему некогда.
У Лильки тоже появились какие-то свои дела.
Так что все чаще мы теперь собираемся вчетвером: Эрик, Вадик, Витёк и я.
Иногда мне представлялось, как пройдет несколько лет, может быть, десять или пятнадцать, а мы четверо останемся по-прежнему верны нашей дружбе. И вот однажды мы будем идти по улице — и нам навстречу вдруг попадется Алик или Серега, или Лилька.
Но мы, конечно, уже не узнаем друг друга. В этой картине было что-то очень красивое, трогательное и в то же время грустное…
Как-то дома я в одном из старых журналов случайно обнаружил анкету-вопросник — на нее предлагалось ответить всем читателям. Всего вопросов было пять или шесть, и я, конечно, немедленно пристал к отцу, чтобы он ответил — ну хотя бы на первые два.
— Ну-ка, что там у тебя такое? — Он заглянул в журнал и усмехнулся. — Придумают же люди…
— Пап, только серьезно, слышишь?
Он подумал немного, потом быстро написал что-то и протянул мне журнал:
— На, читай.
Я прочел.
«Что вы считаете в жизни самым страшным для человека?
Потерять уважение к самому себе.
Что вы считаете самым трудным?
Всегда оставаться самим собой».
Я подозрительно посмотрел на отца — мне вдруг показалось, что эти ответы он написал специально для меня, особенно второй. Я и сам последнее время замечал, что нет-нет, да и промелькнет у меня какой-нибудь жест Вадика или словечко Эрика, его интонация, его манера растягивать слова. Ну и что же? Что в этом плохого? Мне, например, очень нравится их взрослость, их самостоятельность, их независимость. Я даже на школьном вечере, пока собираюсь пригласить танцевать незнакомую девочку, пока собираюсь заговорить с ней, раз десять покраснею и потом пробормочу что-нибудь нечленораздельное, а Эрик — тот подлетает как ни в чем не бывало: «Здравствуйте, мне кажется, мы с вами уже где-то виделись. Ах, нет? А может быть, все-таки да? Вы никогда не бывали в Супикове? Да нет, я не шучу, город такой есть, посмотрите на карте…» И все, и начался разговор, и через пять минут они оба уже смеются, как старые знакомые…
Так что, если я и перенял что-нибудь от своих приятелей, не вижу в этом ничего ужасного…
На следующий день вечером я с журналом помчался во двор, мне не терпелось узнать, что ответят на вопросы анкеты мои друзья.
— Самое страшное, — многозначительно сказала Лилька, — это разочароваться в жизни.
— А по-моему, самое страшное, — неожиданно сказал молчаливый Витёк, — это когда человек болен и знает, что умрет.
— Ничего подобного! — выкрикнул Эрик. — Самое страшное — на восемьдесят первом этаже небоскреба вспомнить, что ключи от квартиры забыл внизу!
— Самое трудное — это штаны снимать через голову, — сказал мрачно Вадик.
И пошел самый настоящий треп. Каждый старался придумать что-нибудь посмешнее. Так мне и не удалось выяснить, что же мои друзья всерьез считают самым страшным и самым трудным в жизни…
В конце ноября произошло важное событие: Вадика приняли в комсомол.
Автобиография в двух словах, общественная работа, как учишься, что такое демократический централизм — и все в порядке, Вадим Банщиков, можешь считать себя комсомольцем.
И только один человек, один-единственный человек во всем зале сомневался, стоит ли принимать Вадима Банщикова, 1947 года рождения, русского, в комсомол… И этим человеком был я, его приятель, его товарищ, его друг.
Почему? Я и сам не мог объяснить толком.
Тот случай с волейболом меня смущал, что ли… Или тогда в трамвае…
— Почему до сих пор не вступал? — крикнул Вадику кто-то из зала.
— Считал себя недостаточно подготовленным, — ответил Вадик и скромно потупился.
Он мог обмануть кого угодно, но только не меня, нам-то он обычно говорил совсем другое, нам он отвечал коротко: «А зачем?»
— Все ясно, — сказал председатель. — Если других предложений нет, приступаем к голосованию. Кто за?
Если бы была моя воля, если бы от меня это зависело, я бы принимал в комсомол только таких ребят, только таких… ну, самых честных, что ли, самых достойных… И я бы устраивал всем проверку, я бы испытывал всех каким-нибудь трудным делом, только по-настоящему трудным. А не таким, какое поручили мне, когда я стал комсомольцем. Тогда у нас в школе решили организовать свой музей, свою малую Третьяковку и на мою долю досталось вырезать репродукции из старых «Огоньков». Ужасно ответственное поручение! И вообще, по-моему, это была глупая затея — развешивать картинки по стенам, лучше было лишний раз сходить в Эрмитаж или Русский музей…
Но пока что от меня ничего не зависело, и в нашей школе в комсомол принимали всех подряд, лишь бы не было двоек, лишь бы участвовал в общественной работе. А за отличниками так даже бегали, уговаривали их подавать заявления… Так почему же не принять Вадима Банщикова, чем он хуже?
— Кто за? — повторил председатель. — Прошу поднять руки.
И все подняли руки. И я тоже поднял.
Глава 8. Отец
— Может быть, хватит на сегодня? — сказал отец самому себе. — По-моему, определенно хватит.
Он встал из-за письменного стола и потянулся, помахал руками, разминаясь.
— Самое время пойти подышать свежим воздухом. Ты как, составишь мне компанию?
Он мог и не задавать подобных вопросов — я всегда очень любил гулять вместе с отцом, только последнее время это получалось редко — все он был занят, все пропадал в своем институте. А сегодня он не пошел на работу, остался дома — писал какую-то статью или доклад. Вообще он мог оставаться дома, когда хотел, когда считал нужным, и никто, конечно, его не проверял, никто не контролировал. Но, оставаясь дома, он, по-моему, работал еще больше, чем в институте. Я просто удивляюсь всегда, как он может столько работать, как ему не надоедает? Если бы я хоть наполовину работал так, как мой отец, я бы давно уже был отличником-переотличником, давно бы, наверно, учился в какой-нибудь особой-переособой школе для сверходаренных детей. Как-то я спросил отца:
- Предыдущая
- 24/30
- Следующая
