Рассказы веера - Третьякова Людмила - Страница 8
- Предыдущая
- 8/80
- Следующая
Однако в стенах театра народа оказалось уже столько, что никто не пытался найти свое место и усесться в кресле. Все перемешалось, спуталось, притерлось друг к другу, слившись в единую массу и не имея сил даже повернуться. «Графы и маркизы стояли в партере вперемежку с лавочниками», – вспоминал очевидец. Тяжелее всего пришлось дамам с их необъятными юбками и веерами из хрупких перьев.
Ожидание делалось нестерпимым. Но вот поднялся занавес. На сцене раздались первые реплики. И стало ясно: пьеса не только о любовных перипетиях, не о том, что граф Альмавива, пленившись невестой Фигаро, настаивает на своей господской привилегии – праве первой ночи. Не получит сластолюбец-граф красавицы Розины, не возьмет он верх над простолюдином Фигаро!
Нет, тут дела поважнее – Бомарше дает бой правящему классу, тем, кто возомнил себя властителем жизни. А почему? Да только потому, что так распорядился случай. Лентяи и болтуны! «Ах, да вы дали себе труд родиться!» – издевается Фигаро над графом – совершенно никчемной, пустой личностью. Простолюдин-цирюльник нужен всем. Его, веселого и остроумного, любит прелестная Розина. А старый, паразитирующий мир, воплощением которого является Альмавива, – лишь помеха для счастья, движения, любви и радости.
«Кто нынче правит бал? – спрашивал Фигаро и отвечал: – Раболепная посредственность – вот, кто всего добивается». «Да! Истинно так!» – соглашался зал. На празднике жизни веселятся те, кто вовремя пустился в аферу, обзавелся капиталом и не боится поплатиться за свои делишки: есть деньги откупиться от кого угодно. Отбери у этих бесстыдников наворованное добро, и они – ничто. Но сделать это можно, только прибегнув к насилию. Вот в чем дело.
Конечно же многие поняли истинный смысл этой пьесы. Несколько позже Наполеон скажет так: «Свадьба Фигаро» – это революция в действии»; Пушкин: «Общество созрело для революции»; Дантон: «Фигаро» убил аристократию ».
Но не будем забывать: пьеса Бомарше – это еще и прелестная, пьянящая, как шампанское, история про любовь – победительницу во всех испытаниях. Это гимн очаровательным женщинам, которые легко обморочат всякого, привяжут намертво к своей юбке кого угодно – стоит им этого очень захотеть. И потому «Женитьба Фигаро» оказалась так мила сердцу зрительниц.
...По окончании спектакля казалось, что волны всеобщего восторга – аристократы аплодировали неунывающему цирюльнику до боли в ладонях! – обрушат стены театра. Зрители доходили до исступления, требуя актеров на сцену. Когда занавес окончательно опустили и толпа, с воспаленными лицами, помятая, в камзолах с оторванными пуговицами, в париках, съехавших набок, с оборванными кружевами на юбках, из зала вывалила на небольшую площадь перед театром, все кричали: «А с1еташ! До завтра!»
А назавтра повторилось все то же самое. И так 130 представлений подряд – ни до «Фигаро», ни после него театр «Комеди Франсез» ничего подобного не видел.
Все, что касалось этого спектакля, вызывало огромный интерес парижан. В одной из модных лавок Пале-Рояля выставили костюмы героев пьесы – и тут же появились огромные очереди желающих все рассмотреть неспешно и подробно: очаровательный, в светлых тонах наряд графини Альмавивы и роскошно расшитый кафтан ее мужа, изящную шляпу пажа Керубино и, разумеется, костюм самого Фигаро.
Княжна Лиза Шаховская, наконец-то добравшись до заветной витрины, не могла отвести глаз от платья Розины и шептала, оборотясь к стоявшей рядом матери:
– Обещайте, обещайте мне, что у меня будет такое же платье!
...Итак, весь Париж знал назубок «Свадьбу Фигаро». Простолюдины направо и налево сыпали издевательскими остротами самого популярного в столице цирюльника.
Наконец и до хозяина Версаля дошло, что пьеса вовсе не о шашнях графа Альмавивы, а мысль, заложенная в ней, гораздо глубже и опаснее. «Фигаро» все-таки запретили, но свое дело он уже сделал: участились случаи, когда вслед раззолоченным каретам летели комья земли или даже камни, брошенные чьей-то рукой. На двери богатых домов ночью кто-то приклеивал карикатуры с издевательскими стишками в адрес аристократии, короля с королевой. Особенно много такого рода изображений находила поутру стража Пале-Рояля и, отгоняя зубоскаливших зевак, сдирала специально заведенными скребками возмутительную бумагу.
– А я вас уверяю, дорогая, что это добром не кончится, – говорила Голицына. – Людовик делает большую глупость, попуская черни. Короли не должны вести себя подобным образом. Во Франции правит не он, а идеи Вольтера – еретика и атеиста. Чего же вы хотите, если глава государства занят одним из двух любимых увлечений: либо зайцев стреляет, либо целыми днями – как мне передавали знающие люди – в разных механизмах копается... Да вот, кстати! Я слышала, что на площади Тертр – на верхушке Монмартрского холма – преступников казнят новым способом. Один умелец изобрел машину, которая отрезает злодеям голову. Представьте, некоторые ездят смотреть.
– Господи, какой ужас! – прошептала, прикрыв глаза, Шаховская.
– Да уж, зрелище, я думаю, не из приятных... Но я к тому это говорю, что Людовик очень заинтересовался изуверской штучкой и даже посоветовал изобретателю – то ли Гильотену, то ли Гильому, не припомню, – как усовершенствовать падающий нож, чтобы не причинять лишних страданий несчастным.
– Нет-нет, княгиня, помилосердствуйте. Это невозможно слышать. – Шаховская прижала ладони к ушам. – Прошу вас, сменим тему разговора... Тут меня моя Лиза позабавила. Возмечтала, представьте, о театре. Сколько раз я с ней ездила смотреть «Фигаро» – не сосчитать! Теперь она представляет себя Розиной. Как только учителя из дому, моя театралка к зеркалу – и танцы, и реверансы, и монологи.
– Не шутите, любезная княгиня, – отозвалась Голицына, – с мечтами молоденьких девиц. Это может далеко завести!
– Ах, вы бы не судили так строго, имея единственное дитя! Я и сама не знаю, есть ли на свете что-либо, с чем бы я не смирилась, лишь бы дочь была счастлива.
Платье Розины для Лизы Шаховской, разумеется, было сшито. Да так ловко, что, если бы мадемуазель Сюзанна Конта, исполнявшая роль невесты неугомонного Фигаро, вознамерилась поменяться своим сценическим костюмом с обновкой русской княжны, никто не заметил бы подмены.
18 сентября 1788 года в доме Шаховской, как обычно, ждали гостей: у дочери княгини были именины. В этот день всегда приглашалось много русской молодежи, проживавшей в Париже. Разумеется, приезжали и люди в возрасте, но они располагались отдельно в гостиной, вели свои разговоры, играли в карты. Однако постепенно, привлеченные музыкой, смехом и веселыми голосами, доносившимися из зала, оказывались там, где танцевала молодежь.
Графиня Шувалова обычно приезжала с двумя сыновьями, Петром и Павлом. Последнего – черноглазого крепыша, очень подвижного и веселого – Варвара Александровна особенно привечала и не раз в шутку говорила его матери:
– Ах, Екатерина Петровна! Отдали бы вы мне своего Павлушу. У вас четверо! Дочки-то, думаю, на выданье – так с вас и без того мороки хватит.
В тон ей Шувалова отвечала:
– Подумаю, дорогая, подумаю. Чего не сделаешь для приятельницы, если той спокойная жизнь прискучила! Наплачетесь вы с моим егозой и проказником. От учителей одни жалобы собираю: способен, говорят, все с лету ловит, а прилежания – никакого. Так что решайте: если отдам, то обратно не возьму... Если бы вы знали, как он сам-то рвется к вам. Ах неспроста!
И правда, с некоторых пор обе матери стали примечать, что вблизи Лизы Павел разом теряет свою живость, краснеет, путается в словах. Юная очаровательница, почуяв особое к себе внимание, обходилась с ним холодно и строго, чем вовсе сбивала его с толку. Глаза же Павла неотрывно следовали за девочкой: она действительно была прелестна в платье Розины, которое придавало ей вид взрослой барышни.
- Предыдущая
- 8/80
- Следующая
