Девушка из министерства - Адамян Нора Георгиевна - Страница 59

• Предыдущая
• 59/63
• Следующая

— Гвандра, — сказал Жора.

Я различала несколько темных строений. Подойти к ним было страшно — уж очень надрывались и гремели цепями собаки. Маленький красный огонек отделился от забора и поплыл к нам.

— Светлячок, — удивилась я.

— Гиги, — тихо сказал Жора.

Держа папиросу в зубах, к нам подошел Гиги.

— В доме одни женщины, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Меня не пустили. Надо им показать, что с нами тоже есть женщины.

В три голоса мы стали проситься переночевать. Кто-то вынес во двор зажженную лампу, нам открыли калитку и ввели в огромную комнату. Вся мебель — стол, кровать и стулья — была под стать комнате: большая, из толстых дубовых досок.

— Это жилище великанов! — сказала изумленная Маринка.

В доме действительно оказались одни женщины.

Мужчины этого маленького селения ушли в Ажары чинить размытую дождем дорогу.

Стройная молчаливая девушка вскипятила нам котел воды и настелила на пол груду сена. Жора открывал консервы и нарезал хлеб. Гиги присел на корточки у самой двери и курил, выпуская дым в дверную щель.

Пересиливая изнеможение, я подошла к Ирине, которая рылась в своем мешке, подозрительно низко склонив над ним голову. Я тихо коснулась ее волос. Ира сразу посмотрела на меня, вопросительно подняв брови.

— Ах, горячее какао! Какая прелесть! — сказала она. — Гиги, что ты там возишься? Твоя кружка в моем мешке.

Поверх сена мы постелили наш испытанный брезент. Это был самый лучший ночлег в нашей жизни, самая удобная постель, самый крепкий сон. Мы ни о чем не разговаривали, только, когда уже была потушена лампа, Марина спросила шепотом:

— Ты не знаешь, какие у Гиги малютки — мальчики или девочки? — И тут же философски добавила: — Ничего, у Иры тоже будут дети…

Утро было солнечное, омытое вчерашним дождем. В лесу росли фруктовые деревья. Марина с азартом собирала в свой мешок некрупные, но очень ароматные груши. Мы с Ириной медленно шли по дороге. Впереди виднелось селение — все в садах, огородах, зеленом плюще.

Ира первая заговорила со мной.

— Я виновата перед вами, — сказала она. — Вы вчера подошли ко мне, а я вас оттолкнула. Я понимаю — вы меня утешить хотели, но ведь это невозможно.

Я испугалась этих слов, но лицо девушки было по-прежнему серьезно-спокойным.

— Мне это самой изжить надо, — продолжала она. — Но только мы с вами сегодня расстанемся, может быть, навсегда, и мне не хочется, чтоб вы думали обо мне плохо, то не легкомыслие было, поверьте…

— Я вам верю, Ирочка.

— Ну вот, — вздохнула, будто подведя черту, Ирина. — Что ж делать. Я ни от кого в жизни обмана не ждала.

Меня удивило, что она ни слова не сказала о Гиги. Со вчерашнего вечера он держался отчужденно, и только одна Ира говорила с ним короткими, деловыми фразами.

По дороге бежал Костя.

— Что вы так отстали? Мы машину подрядили до самого Сухуми.

Кончилось наше путешествие. Мы ехали все вниз, вниз на большом, добротном грузовике. Шире расступались горы, рядом с нами бежала река Кодор. Пихту и ель заменили сероватые кроны грецкого ореха и узорчатые листья каштана. Было очень хорошо. Сладко отдыхали натруженные мускулы. Все молчали. Только разок Глеб Александрович затянул: «Я тот, кого никто не любит…» Но сразу осекся и виновато сказал:

— Вы знаете, я занимаюсь пением в кружке при Доме ученых, и мне необходимо каждый день упражнять голос.

За одним из крутых поворотов наш шофер остановил машину.

— Я предупреждал, — веско сказал он, — здесь постоим. Впереди дорога попорчена.

Огромная масса земли, подмытая водой, сползла с горы и села на дорогу. Колхозники ближайших сел и дорожные рабочие расчищали путь.

Костя не мог долго оставаться бездеятельным.

— Что ж, мы так и будем сидеть? Может быть, наша бригада включится в работу?

И все члены нашей бригады один за другим поскакали из машины. Шествие открывал Глеб Александрович, размахивая своими инструментами, которые наконец действительно пригодились.

А я, разомлевшая под солнышком, не вылезла из кузова. Я даже чуть вздремнула под шум Кодора и щебет каких-то пичужек.

Первой на дороге показалась Ира. Она шла к машине, разрумянившаяся и растрепанная, стряхивая с платья пыль. Когда она поравнялась с грузовиком, из-за кустов вышел Гиги.

— Ты что, говорить со мной не хочешь? — вызывающе спросил он.

— Я с тобой говорю, — ответила Ирина. — Пусть люди не думают больше того, что есть. А так — о чем мне с тобой говорить?

— Вы все тут дурака из меня сделали. В чем дело? Я перед тобой виноват? Я тебе что-нибудь обещал? Ну, скажи! — требовал Гиги и сам не знал, что ему нужно.

— Успокойся ты! — презрительно отвечала Ира. — Ничего ты мне не обещал, ни в чем ты меня не заверял. Ты себя осторожненько вел.

— И это тоже плохо? Я, может быть, о тебе думал.

— Ты обо мне не думай. Ты о себе подумай. Ты одного себя любишь. Ты в нашей жизни несчастным человеком будешь…

К машине подходили наши ребята — пыльные, веселые, с мозолями на натруженных ладонях.

— Наша бригада минимум на полчаса сократила стоянку, — кричал Костя.

Гиги прислонился к кабинке. Мимо него прошел Жора, высоко держа свою каштановую голову.

— Георгий! — позвал его Гиги. — Кто из нас кому должен?

Нагловатый тон этой фразы был начисто стерт протянутой рукой и тревожным, почти просительным взглядом. Жора ничего не ответил. Он подсадил в кузов Иру и Маринку и вспрыгнул за ними, даже не взглянув в сторону Гиги. Беспечно насвистывая, Гиги устроился в кабине.

Мы ехали гордые и бесстрашные. Мы не вылезли из грузовика, когда дорога узким карнизом нависла над пропастью и машина медленно продвигалась по склону отвесных Багатских скал. Перед нами открылась зеленая Цебельда. Только здесь я поняла слова поэта:

Ночной мглы не было. Но холмы поднимались волнистыми линиями, разграфленные посевами табака, виноградниками, рядами круглых мандариновых деревьев.

затянул Костя. У него не было ни голоса, ни слуха. Но песню поддержал и понес мягкий баритон Глеба Александровича, взлелеянный в певческом кружке Дома ученых. В нее вплелись и наши невозделанные, но достаточно мажорные голоса:

Я обернулась к Ирине. Она тихо подпевала нам и смотрела вперед — туда, где на горизонте появилось наконец блистающее синее море.

Предусмотрительный и дальновидный дядя Мосес первую девочку назвал Бавакан, что означает — «довольно». Это было предупреждение и просьба судьбе. Но не помогло. Через полтора года, когда дядя Мосес, как обычно, вернулся под вечер с поля, бабка-повитуха, виновато пряча глаза, развела руками. Ей нечем было порадовать хозяина. Второй дочке дали имя Тамам — «сполна», «достаточно».

Долгое время отец даже не смотрел в сторону люльки. Потом привык. Маленькое существо всегда находит дорогу к сердцу. Но все же, держа дочку на коленях, Мосес помнил, что этот ребенок не станет опорой его дома, не оживит очага. Девочка — чужое добро.

Третьего ребенка принимала уже не бабка-повитуха, а молоденькая акушерка в белом халате. У нее было такое счастливое лицо, она так смеялась, когда Мосес вошел в дом, что ожили все его надежды.

Глупая женщина крикнула ему:

— Поздравляю, поздравляю, большая, крепкая девочка!

Дядя Мосес сорвал с головы шапку, зашвырнул ее в угол и на три дня ушел в горы. Девочку он велел назвать Эрик. «Хватит», «Не нужно больше» — выражало это слово.

Не нужно так не нужно. Годы шли, по дому и саду бегали нескладные, голенастые девчонки-подростки, и Анна, жена дяди Мосеса, уже стала забывать, как возятся с маленькими. А когда оказалось, что ей придется это вспомнить, в селе была больница с родильным отделением.

• Предыдущая
• 59/63
• Следующая