Богдан Хмельницкий - Рогова Ольга Ильинична - Страница 53

• Предыдущая
• 53/73
• Следующая

– Гостю честь, а хозяину слава. Богдан Хмель сумеет сесть и по левую руку. Прошу пана откушать моего хлеба-соли и взглянуть на мое молодое хозяйство, я только что женился.

– Имею честь поздравить гетмана, – вежливо отвечал Кисель. – Почту за особое счастье быть его гостем.

В эту минуту раздался пушечный залп с городского вала и Кисель невольно вздрогнул.

– Не бойтесь, пан комисар! – весело сказал Хмельницкий. – Это только приветствие. Мы хоть и живем просто, по-казацки, а гостей должны встречать по чину.

На улицах толпилось много народу; все смотрели на послов далеко не дружелюбно.

– Ляхи, ляхи! – проносился сердитый шепот повсюду, где они проезжали. Но при виде гетмана все сторонились от послов, как от зачумленных. Богдан как будто не замечал этого, он весело рассказывал Киселю про свою свадьбу, про Марину, про Ивашка с Катрей и беспечно посматривал на окружавшие их суровые лица казаков.

Когда они подъехали к крыльцу, пани Марина встретила их с подносом в руках и гетман любезно предложил гостям кубки.

– За здоровье его милости короля! – провозгласил Богдан, залпом осушая кубок.

Примеру его последовали паны, но невольно поморщились, потому что в кубках оказалась самая крепкая казацкая горилка. Пан Кисель, привыкший к тонким иностранным винам, даже поперхнулся; казаки весело смеялись.

– Пану послу поперек горла стало казацкое угощенье, – вполголоса проговорил Чорнота.

Гости вошли в комнаты, где их ждали чужеземные послы и множество приглашенных. Тут же была и пани Кисель с Катрей. Пани воеводша так обрадовалась приезду мужа, так засыпала его вопросами, что он едва успевал отвечать ей.

– Жинка, табаку гостям! – крикнул Хмельницкий, лукаво подмигнув Марине.

Марина проворно взяла черепок и тут же стала растирать табак и набивать им люльки, которые подавала ей дочь Богдана.

Пыль крепкого казацкого табака неприятно щекотала носы послам, а казаки смеялись над изнеженными панами.

– Что, панове, наши люльки крепки для вас?

Кисель пожимал плечами, московский посол Унковский опустил глаза в землю и неодобрительно покачивал головой, а венгерский посол потихоньку проговорил:

– Poenitet me ad istes bestias crudeles venisse (Раскаиваюсь, что прибыл к этим свирепым зверям).

Но гетману как-будто и дела не было до вытянутых лиц. За обедом, разгоряченный горилкой, он стал бранить Вишневецкого и Чаплинского, говоря, что они больше всех виноваты во всем, что случилось. Когда его спросили, где он назначит место для аудиенции, он небрежно ответил:

– Конечно, на улице!

Молодой хорунжий, племянник Киселя, даже вспыхнул от гнева и схватился за эфес сабли.

– Он смеется над нами, – вполголоса проговорил он дяде. – Это обида для Речи Посполитой.

– Молчи, молчи! – испуганно остановил его Кисель. – Ты можешь испортить все дело. Не все ли равно, где будет происходить аудиенция?

– Но ведь это унижение! – настаивал молодой человек. – Мы будем играть жалкую роль в глазах черни, в присутствии иноземных послов.

– Что же делать? – отвечал Кисель. – Мы теперь в лагере Тамерлана и зависим от его каприза.

После обеда несколько казаков предложили послам отвести их на квартиры.

– Как! – удивился Кисель, – разве мы будем жить не вместе?

– Пану гетману угодно разместить вас в разных частях города, –отвечали казаки.

– Но зачем это? – с сердцем заметил хорунжий. – Нам вместе веселее.

– Вероятно, пан гетман не желает, чтобы паны часто ходили друг к другу в гости, – сказал один из провожатых.

– Это ни на что не похоже! – горячились молодые паны. – Мы не пленники!

– Что ж такое, – успокаивал Кисель, – не все ли равно, где жить?

Но оказалось не совсем все равно, так как к послам были приставлены провожатые, и они не могли видеться без того, чтобы об этом не узнал Хмельницкий. Под предлогом охраны казаки следовали за ними всюду, и не могли в присутствии их ни о чем совещаться.

На другой день в двенадцать часов на улице перед домом гетмана состоялась торжественная аудиенция.

Хмельницкий стоял на крыльце в богатом собольем кобеняке, крытым парчей кирпичного цвета, осененный многими бунчуками. Его окружали полковники с булавами, а пониже на ступеньках помещалась старшина.

Вся улица была покрыта народом, в окнах, на крышах домов, повсюду виднелись головы. Чужеземные послы находились тут же в почетной толпе, окружавшей гетмана. На особо устроенном возвышении помещалась музыка: бубны, трубы и литавры. При появлении послов эти инструменты загудели, загремели и смешались с шумом народной толпы. Кисель торжественно поднес булаву, осыпанную сапфирами, и королевскую грамоту. Он встал в позу оратора и приготовился уже произнести длинную речь.

– Его величество, король, дарует ясновельможному гетману и всему войску казацкому свою высочайшую милость…

Но продолжать речь ему не пришлось. Полковник Джеджалык громко перебил его:

– Король, как король, а вы, королевята, много наделали, и ты Кисель, кость от костей наших, отщепился от нас и пристаешь к ляхам.

– Молчи! – крикнул Хмельницкий. – Что ты суешься не в свое дело!

Джеджалык грозно махнул булавой и скрылся в толпе.

Произошло некоторое смятение. Смущенный Кисель потерял нить своего красноречия, поскорее вручил булаву и грамоту гетману. Тот с поклоном принял королевский дар; но хитрая усмешка не сходила у него с лица. Молодой хорунжий поднес гетману красное знамя с изображением белого орла с крупной надписью: Johannes Casimirus rex.

Хмельницкий принял знамя с поклоном и велел читать королевскую грамоту. Но вдруг толпа зашумела и послышались голоса:

– Не нужно нам ляхов! Зачем нам эти панские игрушки! Знаем мы их: они опять хотят нас в неволю заполонить!

Из толпы снова вынырнул Джеджалык, он смело выступил вперед и, потрясая булавой, дерзко проговорил:

– Обманут нас, опять наденут на нас панское ярмо, знаем мы их сладкие речи, не словами, а саблями надо с ними расправляться! Владейте вы своей Польшей, а Украину оставьте нам, казакам!

Хмельницкий с притворной досадой посмотрел на полковника и крикнул:

– Опять ты сунулся некстати! Я только что собрался отвечать панам, а ты и выбил у меня ответ из головы!

Джеджалык скрылся в толпе, откуда послышался громкий смех. Хмельницкий обратился тогда к панам и проговорил:

– Что сталось, то сталось! Видно такой злой час приключился! Пожалуйте-ка лучше ко мне откушать, а за обедом пан Кисель доскажет свою прерванную речь.

Но пану Киселю не повезло на этот раз с его красноречием. Как он не старался превозносить милости короля, как ни увещевал он гетмана, что он должен быть благодарен королю за дарованное прощение, на этот раз упрямый казак оказался особенно нечувствительным и, по-видимому, нисколько не тронулся оказанными ему милостями.

– Я еще не получил полного удовлетворения, – говорил он, – враги мои непременно должны быть наказаны. Пусть король выдаст мне Чаплинского, пусть накажет Вишневецкого за смуту и кровопролитие. Пока этого не будет, ничего не выйдет из всех ваших переговоров. Либо мне со всем Запорожским войском, либо всей земле Ляшской, всем сенаторам, дукам, королькам и шляхте сгинуть. Вы тут переговоры ведете, а христианская кровь льется. Радзивилл сажает русских на кол и я уже пообещал, что отплачу ему тем же, у меня больше четырехсот пленников…

– Вельможный гетман, – заметил на это ксендз Лентовский, – быть может до пана дошли неверные слухи…

– Молчи, поп! – крикнул на него чигиринский полковник Вешняк и замахнулся булавой. – Твое ли дело учить нас!

Сидевшие подле казаки удержали разгорячившегося полковника, и он в гневе вышел из комнаты, ворча про себя. Все зашумели, каждый говорил что-нибудь оскорбительное послам, а Хмельницкий горячился и отвечал колкостями на красноречивые комплименты Киселя. Женщины встали и ушли поскорее из комнаты, Катря едва успокоила пани Кисель. Старушка разрыдалась и призывала всех в свидетели, что никого не может быть хуже казаков.

• Предыдущая
• 53/73
• Следующая