Любовь и Ненависть - Эндор Гай - Страница 27

Вольтер всегда рассматривал богатых как людей, предоставляющих бедным орудия труда, чтобы они могли зарабатывать себе на жизнь. Руссо же, входя в богатый дом, сразу обращал внимание на плоды труда бедняков, доставляющие радость богачам.

Богатые, бедные! Какая глубокая пропасть лежит между ними! Две составные одного целого, имеющие один общий язык, но не понимающие друг друга.

Во времена своего нищенского детства Руссо часто проходил по улице Сен-Жак, сразу за Сорбонной[117], где находился старый иезуитский коллеж «Людовик Великий». Он был назван так в честь Людовика XIV. Однажды король посетил это учебное заведение и был так очарован представлением, данным в его честь воспитанниками, что воскликнул: «Вот школа, которая мне по душе!» Иезуиты, которые вели упорную войну с риторами[118] за контроль над общественным образованием во Франции, вызвали каменщиков, и те за одну ночь заменили на стене старую надпись: «Коллеж де Клермон» на новую: «Людовик Великий».

Итак, Жан-Жак, спускаясь со своего чердака и прогуливаясь возле Люксембургского сада, частенько оказывался на улице Сен-Жак. Он видел, как с облучка экипажа соскакивал грум[119] и сломя голову несся открывать дверь перед каким-то парнишкой в костюмчике, расшитом золотом, с кружевными манжетами и воротничком, в шляпе с большим пером и с усыпанной драгоценными камнями шпагой, кончик которой высовывался из-под шелкового или кружевного плаща. Грумы прокладывали себе путь через толпу, кричали: «Уступите дорогу месье принцу Роанскому!» или: «Уступите дорогу монсеньору герцогу Монморанскому!» И этот маленький господин, имя которого записано в скрижалях французской истории, величественно ступал по мостовой в сопровождении своего преподавателя и личного слуги, который жил при нем в коллеже.

Жан-Жак, плотнее прижимаясь к стене, чтобы его не растоптали нервные, сытые лошади, с завистью и горечью наблюдал эту церемонию. Именно здесь много лет назад учился Вольтер. Он проводил время вместе с герцогами и принцами, штудировал философию, занимался поэзией. А он, Руссо, в том же возрасте драил полы в граверной мастерской в Женеве.

Как же так получается? Может, Вольтер хотел этого? Такова была его воля? Чтобы он был богатым, а Руссо бедным?

Но, по сути дела, Вольтер тогда еще не был теперешним Вольтером. Его тогда звали просто Франсуа Мари Аруэ, он был младшим сыном процветающего адвоката, который позднее стал директором Королевской счетной палаты. Когда Вольтер был воспитанником коллежа, у него не было ни своего наставника, ни личного слуги, ни собственных покоев. Он спал в комнате месте с семью другими мальчиками. Но, несомненно, в этом учебном заведении его окружали дети самых состоятельных и самых влиятельных людей Франции, поэтому он научился вести себя как их ровня, у него появились друзья в самых высоких кругах общества, друзья на всю жизнь.

Руссо легко представлял, как чувствовали себя эти подростки, понимая, что они — избранные из избранных. Почти все они принадлежали к первым фамилиям Франции. А если учесть, что Франция была в числе первых стран мира…

В такой чести ему было отказано. Руссо родился в Женеве, а не в Париже, и отнюдь не в знатной семье. Во всей Европе продавали французские парики и французские тончайшие кружева, шелка, бархат, фарфор, предметы из инкрустированного дерева, французские вина и французские кушанья. И, само собой, французское остроумие! Поэтому от Москвы до Эдинбурга ни один человек не мог считать себя в достаточной степени культурным, если не знал о Франции и французах. А французские «открыватели лесов» и французские миссионеры-иезуиты действовали во всем мире — от Миссисипи в Америке до дворца китайского императора в Азии.

Французская культура в то время была доминирующей в мире, и такой писатель, как Сент-Эвремон (его выслали из Франции), без особых усилий прожил в Англии всю жизнь, не удосужившись выучить ни одного английского слова. Но разве можно себе представить, чтобы такое произошло с англичанином в Париже? Французский был языком аристократии во всем мире. По-французски говорили в каждом королевском дворе Европы. Французский был языком русской знати, на нем разговаривали в Потсдаме, в Варшаве…

В конце века английский историк Эдуард Гиббон[120] долго раздумывал, на каком языке ему писать свой капитальный труд — «Упадок и разрушение Римской империи» — на французском или английском.

Руссо, который никогда не ходил в школу, если не считать нескольких месяцев, проведенных в духовной семинарии, мог только завидовать мальчикам из коллежа, представлять картины из их жизни. Вот, к примеру, август, ученики сдают экзамены, а преподаватели распределяют и вручают награды. Маленький Вольтер, лучший ученик, неоднократно был увенчан тяжелыми лавровыми венками.

В коллеже был свой театр, где ставились спектакли, и к ним готовились в течение нескольких месяцев. Отец Леже и отец Поре, учителя Вольтера, были прекрасными драматургами. Их трагедии и комедии, написанные по-латыни, ямбическими[121] стихами, теперь уже никто не ставит, но тогда они пользовались большим успехом и их рекомендовали для изучения в латинских школах в самых далеких точках мира, даже в Новом Свете[122].

Театральные праздники были старинным иезуитским обычаем. Темы пьес, само собой разумеется, брались либо из Библии, либо из произведений греческих и римских классиков, причем старательно избегались темы любви, так как для исполнения женских ролей воспитанникам пришлось бы переодеваться в женское платье. Во всем остальном иезуиты старались произвести должное впечатление на родителей своих воспитанников. При дворе Людовика XIV, столь жадного до драматургии и балета (король и сам любил принять участие в спектакле), умение танцевать и лицедействовать перед публикой считалось признаком хорошего тона.

Для того чтобы облегчить трудные для восприятия сцены, до и после каждого из пяти актов вводили развлекательные номера: песенки, пантомимы, танцы.

Больше всего на свете отцы-иезуиты любили балет. Над постановкой танцевальных и музыкальных сцен трудились самые лучшие специалисты из Парижской королевской оперы. Хореографией в коллеже занимались напряженно в течение многих месяцев, покуда исполнение не доводилось до совершенства. Костюмы изготавливались из дорогих тканей и отличались умелым выбором цветов и изысканным вкусом. На это не жалели денег, иногда для одного представления приходилось заказывать до трехсот костюмов. Иезуиты не считали все это показухой или фривольностью. Напротив. Отец Поре даже напечатал исследование на эту тему: он утверждал, что движения, необходимые в балете, могут особенно пригодиться воспитанникам, которые изберут военную карьеру. Такие упражнения, по его мнению, способствовали легкости походки, ловкости и скорости передвижения. Вольтер тоже выступал. У него была роль в «Балете надежды». Он танцевал в очень дорогом, сшитом специально для него костюме.

Как все это контрастировало с безрадостным и грустным детством Руссо в Женеве!

Казалось, Вольтер родился среди яркого света, а Руссо в темноте, во мраке. Какие уж там яркие, блестящие костюмы! Спасибо, хоть была более или менее приличная одежда.

Трудно найти в Европе город, который бы сильнее отличался от Парижа, чем Женева. Вольтер сделал ехидное замечание по этому поводу: «Понадобилось два столетия, чтобы скрипка со смычком развалила неприступные ворота Женевы».

Правда, в течение тех двух веков она оставалась недоступной и для скрипки, и для других музыкальных инструментов. Все это было запрещено. Их считали инструментами Дьявола. Такие законы, направленные против роскоши и излишеств, были введены французским протестантским реформатором Жаном Кальвином[123], которого женевские власти пригласили возглавить управление городом (после того как Женева вышла из герцогства Савойского[124]). Они запрещали все, что делало мужчину или женщину привлекательными: яркие одежды, драгоценные украшения, косметику, замысловатые прически. И все, что делало жизнь радостнее: маскарады, игры, балы, а особенно театр и шутовские представления на ярмарке.