Партизанская искра - Поляков Сергей Алексеевич - Страница 26

• Предыдущая
• 26/94
• Следующая

— Куда ты? — будто не заметив, строго спросит отец.

— Воды напиться, — бросит Парфентий в ответ и долго «пьет воду», усиленно гремя кружкой. А вернется с покрасневшими глазами, а то и вовсе не вернется.

Так произошло и сейчас. Парфентий пробыл в кухне несколько минут и вернулся в пиджаке и фуражке, низко надвинутой на лоб, чтобы скрыть глаза.

Со двора вошла мать.

— Куда ты собрался? — удивленно спросила она.

— Нужно, мама. Я ненадолго, к Мите Попику.

— Так поздно? Спят теперь все.

— Может, и спят все, а Митя не спит, уж я знаю. — Смотри, сынок, нарвешься на кого.

— Не беспокойся, мама, не нарвусь. Я знаю, как пройти. — Парфентий вопросительно посмотрел на отца.

— Иди, иди, сынок, раз нужно. Только осторожнее, — улыбнулся отец.

Парфентий зашел в другую половину хаты и некоторое время что-то делал там, чего-то искал, звякая ведром. Затем, просунув в полуоткрытую дверь голову, весело засмеялся.

— Я скоро, мама, вернусь.

— Ступай, ступай, — подбадривающе бросил отец. И выждав, когда за Парфентием энергично хлопнула наружная дверь, ласково произнес:

— Хороший сын у нас, Лукия.

Лукия Кондратьевна укоризненно посмотрела на мужа.

— Ох, батько, балуешь ты его. Не будет добра, коли хлопчик по ночам пропадать начнет в такое время.

— Скучно ему, Лукия, тоска грызет хлопца, вот он и бежит поделиться с другом, — резонно пояснил Карп Данилович.

Сам он чувствовал и глубоко понимал, что не простое общение с товарищами так влечет сына. Карп Данилович наблюдал, как молодежь села всем существом своим протестует против угнетателей. Он замечал, что к словам Парфентия особенно прислушиваются товарищи, и тайная отцовская гордость за сына росла и ширилась в его душе.

В больших, не по росту сапогах, перевязанных веревками, в рыжем домотканного деревенского сукна пиджаке, в шапке, нахлобученной до глаз, бродил по селу от хаты к хате мальчик и жалобным голосом просил милостыню:

— Тетечка, милая, подайте христа ради кусочек хлебушка или картошечку.

Сердобольные люди выходили на этот просящий голос и протягивали через порог подаяние. Тогда маленький нищий привычным жестом снимал свою, непомерно большую шапку, истово крестился и, уронив голову на грудь, как-то по особому смиренно, нараспев тянул:

— Спасибо, тетечка, спасибо, милая. Дай бог здоровья вам и деточкам вашим.

Старые люди дивились, откуда у мальчика столько благости и смирения. Они участливо спрашивали:

— Сколько годков тебе, хлопчик?

— Одиннадцатый.

— Жив батько?

— Убитый на фронте, — скорбным голосом отвечал мальчик.

— Да, да. Где же теперь кроме, — спохватывалась какая-нибудь женщина, видимо вспомнив своего мужа или сына, и долго затуманенным взором провожала сиротку.

А он, вновь нахлобучив шапку, брел дальше. Жалобно дрожал его голос, невольно вызывая сострадание. — Тетечка, милая, подайте христа ради… И где-то снова приоткрывалась дверь и натруженная, узловатая старушечья рука протягивала просящему милостыню.

Люди давали, что могли. А он принимал подаяние, истово крестился, благодарил нараспев и брел дальше: — Тетечка, милая, подайте христа ради… Мальчик остановился возле хаты с палисадником на камышовой загородкой и двумя абрикосовыми деревьями перед окнами. Рядом, вдоль улицы, длинный белый сарай, большущая печь у самой дороги. Справа пустырь, слева — овражек.

— Эта самая, — шепчет про себя мальчуган и тихонько направляется к хате.

— Тетечка, милая, подайте христа ради хлебушка или картошечку.

На пороге сеней появляется женщина, до глаз повязанная клетчатым платком, и, обернувшись, кричит в хату:

— Парфуша, дай хлопчику коржик.

Маленький нищий терпеливо ждет. Сердце его бьется часто, сильными толчками, так бьется сердце только от большого волнения.

Парфентий шагнул через порог на улицу и молча подал мальчику небольшой корж, исколотый вилкой. Глаза у юноши голубые и теплые.

Нищий, не снимая шапки, поблагодарил юношу, но уходить медлил и только пристально смотрел сначала в глаза Парфентия, потом на его лоб, по которому вилась светлая, волнистая прядь волос.

— Что ты смотришь? — удивился Парфентий.

Мальчик улыбнулся.

— А я знаю тебя.

— Ну?

— Давно знаю.

— Даже давно?

— Да, — нищий помолчал. — Ты Парфентий?

— Ну, я Парфентий. — Гречаный, — уже утвердительно сказал мальчик.

— Он самый.

— Я сразу догадался.

— А что такое? — спросил Парфентий. Его начинали смущать и вопросы мальчика, и его пристальный взгляд.

— Я много о тебе слыхал. Говорили, что ты белокурый, правильно. И что глаза у тебя такие же голубые, как у меня, это тоже правильно. Сам вижу.

— Да что ты! — засмеялся Парфентий. — А что еще говорили про меня?

— Еще что? Говорили, что смелый хлопец. Очень смелый, — значительно добавил мальчик, с мальчишеским почитанием глядя на Парфентия.

— Кто же тебе про меня такие сказки рассказывал?

— Человек один, — ответил мальчик загадочно. И при этих словах он энергично взял Парфентия за рукав рубашки и, потянув к себе, прошептал:

— Дело к тебе есть.

Краска возбуждения густо залила лицо Парфентия.

— Говори скорее, хлопец. — Зайдем куда-нибудь.

Парфентий порывисто обнял мальчика за плечи, и они бегом завернули за угол хаты. Здесь был скрытый от посторонних взглядов уголок между глухой стеной хаты и большой кучей сухих подсолнечных стеблей.

Мальчик распорол заплатку нижней полы своего пиджака и, достав маленькую белую полоску, подал Парфентию.

Парфентий, волнуясь, развернул записку. Он несколько раз перечитал ее. Мальчик видел, как сквозь золотистую от загара кожу лица его все больше проступал румянец волнения.

В записке было всего четыре слова: «Завтра утром серебряная поляна». И ни подписи, ничего. Но Парфентий без труда узнал, от кого была эта записка. Узнал вовсе не потому, что почерк был уж слишком знакомый, а потому, что он долго ждал эту весточку, ждал нетерпеливо, считая недели, дни, минуты. И, наконец, свершилось. Вот она, эта весточка, у него в руках.

— Спасибо, хлопчик, — с чувством поблагодарил Парфентий, держа у самого сердца зажатую в кулаке записку и протягивая мальчику другую свободную руку. — Идем в хату, позавтракаешь у нас.

— Я не голодный, Парфень, — отказался нищий.

— Отдохнешь, устал небось, — уговаривал юноша. Ему хотелось сейчас сделать что-то хорошее, приятное этому чудесному мальчику, так отважно и умно в образе нищего-сиротки выполняющему роль связного.

— Нельзя, Парфентий. В другие хаты, если зовут, я захожу, а к тебе нельзя, потому что к тебе мне еще придется много заходить. — Он помолчал и, лукаво глядя в глаза Парфентию, добавил: — Понимаешь теперь — почему?

Парфентий с улыбкой кивнул головой.

— Мне сказали, что нас с тобой вместе на селе никто не должен видеть.

— Тогда, может, что нужно тебе, скажи, — спросил Парфентий.

— Ага, нужно. Освободи мне сумку, а то класть больше некуда. А мне еще нужно сперва вот этой улицей пройти, потом вот этой, для отвода глаз. Понимаешь? — разъяснил мальчик, лукаво при этом подмигнув, и, сбив шапку на затылок, улыбнулся широкой белозубой улыбкой. Все лицо его преобразилось, стало совсем иным, мальчишески задорным, и ничего не осталось в нем от налета сиротской скорби и смирения, вызывавших, сострадание несколько минут назад. Парфентий заметил, что и впрямь у мальчика были такие же, как у него, голубые глаза, ранее скрытые под шапкой, и такие же волосы цвета спелой соломы, — только слипшиеся от пота. И с восхищением глядя на его озорное лицо, слыша уверенность в его словах и поступках, Парфентий решил, что этот маленький нищий выполнит любое задание, какое бы ему ни поручили.

— А как же тебя зовут? — спросил Парфентий.

— Меня зовут «эй, хлопчик» или «эй, ты». И я оборачиваюсь, когда меня так кличут. Я никому не говорю своего имени, но тебе скажу. Меня зовут Василь, а фамилия Гончарук, — он произнес это с гордостью и, оглядевшись вокруг, продолжал: — Батько мой на фронте, он у наших комиссаром полка.

• Предыдущая
• 26/94
• Следующая