Суворовец Соболев, встать в строй! - Маляренко Феликс Васильевич - Страница 7

• Предыдущая
• 7/45
• Следующая

— Полюбила, полюбила,

И не надо мне другого.

О, если бы знал Волынский, как неосторожно он поступил!

Если бы он знал, что взвод, возвращавшийся в роту, мурлыкал, насвистывал, пел и просто мычал не отрывки из первого концерта Чайковского, а мелодию проклятой учителем песни. О, если бы он знал, то своими огромными руками разорвал бы аккордеон на две половины.

Песня вирусом гриппа заразила взвод. Он продолжал её мурлыкать с утра до вечера. По законам медицины болезнь через пять дней должная была отступить, но уссуриец Саша Фомин в ближайшее воскресенье пошёл в увольнение, нашёл дома запыленную пластинку, выучил все куплеты и, радостный, принёс песню в казарму. Слова оказались удивительно простыми, и до отбоя взвод, как промокашка, впитал их в себя:

— Танцевать он не умеет,

Обнимает, как медведь,

Петь не может, ну и что же,

Я, зато умею петь.

А затем, переходя на высокие, близкие к поросячьему визгу ноты, голосил припев:

— Полюбила, полюбила,

И не надо мне другого.

От визга дребезжали стёкла, визг проникал во все щели казармы и до боли трепал слуховые перепонки офицеров и сержантов срочной службы. Но остановить распространение заразы в казарме уже никто не мог.

Волынский, узнав, что песня заразила взвод, аккордеон не разорвал, но на следующем уроке, поднимая крылатые руки к потолку, с обидой вопрошал:

— Разве может суворовец петь такую гадкую песню? Разве может?

— Может, — тихо ответил с задней парты Витька Шадрин, — мы же поём.

Слова Шадрина, как кувалдой, оглушили учителя. Волынский покраснел, схватился за голову и сдавил её. Казалось, ещё мгновение, и красный помидорный сок, которым налилось его лицо, вдруг брызнет во все стороны. Но этого не произошло. В следующее мгновение он оторвал руки от головы, и опять всем показалось, что в руках у Волынского клочья волос, но и это только показалось. Наконец, как пеликан крыльями, начал махать руками, и все подумали, что он сейчас взлетит. Но Волынский не взлетел. И тут из его огромного тела вырвалось что-то тонкое, приближенное к милицейскому свистку:

— Я вам запрещаю петь эту дрянь!

Сказано это было так сильно, что с потолка кабинета пения посыпалась штукатурка. В кабинете стало тихо, и Валере Галкину вновь пришлось застыть с мухой на кончике пера.

С этим свистом из огромного тела учителя вышел весь накопившийся пар. Он вдруг вернулся к своему столу и бросился на стул, который тут же ответил стоном:

— Музыка – это прекрасно, — возвёл он руки к небу. – Давайте продолжать урок.

Валера Галкин неспешно донёс мушиную бомбу до промокашки, и она разорвалась фиолетовой кляксой. До конца урока осталось достаточно времени для решения задачи, заданной «юным натуралистом» Гришой Голубковым.

Волынский поставил затёртый диск с «Лунной сонатой» Бетховена на проигрыватель и закрыл глаза, наслаждаясь великой музыкой, перемежавшейся хрипотцой. Серёжа Яковлев пожал плечами и приступил к пересчёту, а Саньке захотелось пропеть слова прокажённой песни. Он оглянулся на Витьку и заметил, как тот дурашливо улыбается, но сжимает губы, из него тоже колом давило бесовское желание, на которое наложил заклятье учитель.

Зато после уроков в казарме, когда они вдвоём убирала класс, Витька дал волю лёгким. Песня, как зверь из клетки, рвалась на свободу;

Полюбила, полюбила

И не надо мне другого.

Санька от него не отставал и особенно усердствовал на куплете, как клюшкой, взмахивая веником и прогоняя мусор под партами. И только внезапное появление в дверях Володи Зайцева остановило это вырвавшееся из груди буйство. Вожатый был с гитарой. Он хозяином прошёл в класс и занял стол преподавателя. Витька, обрубив куплет, прижал веник к груди.

— Что это вы такое замечательное пели? – еле заметная улыбка пробежала по Володиному лицу.

— Новую песню! – рубанул веником воздух Витька. – Хорошую песню, весёлую и интересную.

— Ну, если песня поётся, то она уже не плохая, — вожатый взял в руки гитару и большим пальцем задел струны, от этого они вздрогнули. – Дометайте, а я попробую подобрать её вам на гитаре.

Через несколько минут в наспех убранном классе Володя аккомпанировал обступившей его компании из восьми суворовцев. По лицу его лёгкой, почти невидимой тенью пробегала то ли улыбка, то ли усмешка, и не совсем понятно было, к чему она относится, то ли к весёлой песне, то ли к весёлому исполнению. Когда отгрохотал последний припев, окна перестали дребезжать и плафоны качаться, он оглядел счастливый хор.

— Ну что, на бис?

— Как это? – почесал свою длинную голову Серёжа Яковлев. – Это что, ещё громче?

— Нет, это ещё раз по просьбе зрителей, — пояснил вожатый и ударил по струнам.

К этому времени, привлечённый дружным исполнением, в классе собрался весь взвод, который вновь с радостным усердием отгорланил песню под гитарный аккомпанемент.

— Ещё раз на бис? – вновь ударил по струнам вожатый.

На этот раз хор отгрохотал песню, но не так слаженно, и даже плафоны не качнулись. Когда Володя начал четвёртый раз, Витька, робея, прошептал:

— А может, не надо?

Но вожатый то ли не расслышал, то ли песня заразила его, вновь забренчал на гитаре, опять непонятно улыбаясь. На этот раз и подпевали не все, и пели вяло и скучно, будто куплеты и припевы давили из них, как из тюбика пасту.

— Ну что, ещё раз на бис? – прижал струны ладонью Володя.

— Ну, нет, хватит! – скривился Витька, будто ему не песню предложили спеть, а выдраить туалет.

— Ну её к чёртям, только калории тратить, — как от назойливой мухи отмахнулся от неё Серёга Яковлев.

— Тогда, может, нашу, Дальневосточную? – сильные пальцы ударили по струнам,

— Какую нашу? – не понял Серёга.

Но вожатый, как показалось Саньке, хитро улыбнулся и неожиданно, убрав улыбку с лица, тихо запел:

— По долинам и по взгорьям

Шла дивизия вперёд,

Чтобы с боем взять Приморье,

Белой армии оплот…

«А Приморье-то – наше, — удивился Санька. – Бывает же, песню с младенчества знаешь, поёшь и не вдумываешься в слова».

Володя пел тихо, без напряжения, и Санька чувствовал, что песня проникала вглубь, может, в ту часть сознания, которую именуют душой, оседала там, выталкивая слова, которые сам Санька горланил пять минут назад.

— А вот ещё послушайте, о шинелях, о простых солдатских шинелях, — и опять тихо запел.

— Мы идём под солнцем раскалённым

И не разворачиваем скатки,

Это потому, что мы надели

Серые шинели без подкладки.

Это потому, что мы надели

Черные кадетские шинели.

Ребята молчали, и от этой тягучей песни Санька загрустил, ему стало жаль маму, отца, деда. Жаль, что они уже не молодые, и даже страшно, а вдруг кто-нибудь из них умрёт. Нет, не дай Бог такому случиться. Лучше мне первому, а они пусть живут и живут, как можно дольше.

— Ну что, не надоел? – закончил песню Володя. – Давайте я вам ещё спою песню Первой мировой войны.

— Первой мировой? Так они воевали за царя, — удивился Серёга Яковлев.

— Они за Родину воевали, — сказал Володя. – За Россию… Мне её дед пел. А он был Георгиевским кавалером… И в Красной Армии воевал. Ну что, петь?

— Пой! – разрешил Серёга.

Вот полк по улицам шагает,

Оркестр так весело играет.

Все провожают их толпой

На смертный бой,

На смертный бой.

И хоть в песне слова были о смертном бое, но она не была грустной.

— Вот на вокзале

Грузиться стали.

Несутся речи:

«До скорой встречи

С врагом неправым,

С врагом лукавым».

А на перроне гремит:

«Ура, ура, ура, ура!»

Второй куплет Володя пропел с улыбкой. А как ещё петь пусть чуточку грустную, но старинную песню.

— Вот поезд тронул,

Вагон весь дрогнул.

Прощайте, братцы,

Дай Бог добраться.

Вы не спешите,

А нам пишите.

А на перроне гремит:

«Ура, ура, ура, ура!»

В этом куплете Володя перешёл с ноток весёлых на грустные. Песня сама управляла им, да и не только им.

• Предыдущая
• 7/45
• Следующая