Антология современного анархизма и левого радикализма. Том 2 - Негри Антонио - Страница 16
- Предыдущая
- 16/87
- Следующая
МЯТЕЖНИК (резко). Зовусь обидой я и унижением, восстать заставила меня судьба, а родом я из каменного века.
МАТЬ. Принадлежу я к роду человеческому, и верой служит мне братство.
МЯТЕЖНИК. А я из племени униженных и оскорбленных. Моя религия ... постой, не ты ли укажешь мне путь к ней, призвав бросить оружие... Вот я стою, восставший. Кулаки мои стиснуты, а волосы не стрижены давно... (С подчеркнутым спокойствием. ) Помню тот ноябрьский день; прошло едва ли шесть месяцев с тех пор... Хозяин вошел в нашу лачугу, окутанный дымом, похожий на апрельскую луну. Он сгибал свои короткие мускулистые руки - он был хорошим хозяином - и потирал толстыми пальцами свое небольшое, изрытое оспинами лицо. Его голубые глаза улыбались, и он не мог заставить себя говорить похвальные слова достаточно быстро. «Из парнишки выйдет толк», - сказал он, глядя на меня. Он добавил еще несколько приятных фраз насчет того, что я должен начать как можно быстрее, потому что двадцати лет может оказаться недостаточно, чтобы сделать из ребенка хорошего христианина и прилежного раба, спокойного, преданного юношу, опытного надсмотрщика, присматривающего за скованными общей цепью рабами, наблюдательного и сильного. В моем лежащем в колыбели сыне этот человек смог разглядеть лишь будущего надсмотрщика. Мы подкрались с ножом в руках...
МАТЬ. Увы! Ты умрешь за это.
МЯТЕЖНИК. Убил... Я убил его собственными руками... Да,эта смерть собрала жатву, и смерти было много... Все было ночью. Мы ползли через поле сахарного тростника. Ножи пели звездам, но до звезд не было дела нам. Тростник царапал наши лица зелеными лезвиями. Острые, они были повсюду.
МАТЬ. А я мечтала, что сын закроет мне глаза на смертном одре.
МЯТЕЖНИК. Я сделал выбор - я хочу, чтобы мой сын открыл глаза под другим солнцем.
МАТЬ. О сын мой, сын зла и несчастливой смерти.
МЯТЕЖНИК. Матерь смерти, жизнь приносящей и великолепной.
МАТЬ.Из-за того, что он слишком сильно ненавидел.
МЯТЕЖНИК. Из-за того, что слишком сильно он любил.
МАТЬ. Пощади меня, в твоей тюрьме я задыхаюсь. Я кровью истекаю от ран твоих.
МЯТЕЖНИК. Но мир пощады мне не даст... Ты в мире целом не найдешь такого бедного созданья, которое бы так пытали или линчевали, как меня; насильственная смерть и унижение -вот все, что выпадает мне на долю...
МАТЬ. Боже милосердный, избавь его!
МЯТЕЖНИК. Мое сердце, ты не избавишь меня от всего, что я помню... Это случилось в ноябре, был вечер... И вдруг пронзили крики темноту; Мы бросились в атаку, мы - рабы; мы, навоз под ногами, мы, терпеливые животные. Как сумасшедшие, бежали мы; и раздавались выстрелы со всех сторон... Мы сражались. Нас охлаждали, освежали кровь и пот. Мы бились там, откуда крики шли. Они все становились громче, и грохот накатывал с востока: пристройки вспыхнули, и пламя нежно озаряло наши лица. Потом мы взяли штурмом дом хозяина. Из окон пули в нас летели. Мы вломились в дом. Дверь в комнату хозяина была открыта нараспашку. Комната была залита светом, и хозяин был там, само спокойствие... мои спутники остановились, как вкопанные ... это же был хозяин ... я вошел. «Это ты», - обронил спокойно он. Это был я, все-таки я, и я сказал ему это, хороший раб, верный раб, лучший из всех рабов, и вдруг его глаза напомнили мне двух тараканов, испуганно бегущих от дождя... Я нанес удар - струей полилась кровь. Сегодня я помню лишь это крещение»[11] .
Вполне понятно, что в такой атмосфере будничная жизнь становится просто невозможной. Вы больше не можете быть феллахом, сутенером или алкоголиком, как раньше. Насилие колониального режима и ответное насилие, захватывающее местного жителя, взаимно уравновешиваются и реагируют друг на друга удивительно похоже. Господство насилия будет тем ужаснее проявляться, чем основательней метрополия внедрилась в свою колонию. Распространение насилия среди местного населения будет прямо пропорционально насилию, которым почуявший угрозу своего исчезновения колониальный режим будет отвечать на освободительную борьбу. На начальной стадии отвоевания независимости, когда правительства колониальных стран можно считать рабами колонизаторов, последние ищут способы запугать и местное население, и правительство. Для наведения страха на тех и на других используются одни и те же методы. По своему выполнению и мотивации убийство мэра города Эвиана как две капли воды похоже на убийство Али Бумендьеля. Колонизаторам приходится выбирать не между «алжирским Алжиром» и «французским Алжиром», а между независимым Алжиром и Алжиром-колонией. Все остальное будет либо пустой болтовней, либо попыткой измены. Логика колонизатора неумолима. Встречная логика, которая прослеживается в поведении местного жителя, может просто ошеломить, если предварительно не ознакомиться с логической основой идей колонизатора. С того момента, когда местный житель делает выбор в пользу встречного насилия, полицейские репрессии автоматически влекут за собой насильственные действия со стороны националистов. Правда, результаты будут не одинаковыми, ибо пулеметная стрельба с воздуха и артиллерийский обстрел с моря дадут сто очков вперед любому шагу местного жителя, если иметь в виду охват территории и силу устрашающего воздействия. Этот повторяющийся с завидной периодичностью террор раз и навсегда убеждает даже самых отчужденных представителей угнетенной расы. Они на месте понимают, что за грудой пустозвонных речей о равенстве людей не спрятать даже одного обычного факта, той наглядной разницы, которая существует между двумя примерами. Семеро убитых или раненых в ущелье Сакамоди французов вызвали бурю возмущения у всех цивилизованных людей, тогда как разграбление дуаров[12] в Гвергуре и дехра в Джерахе, а также физическое уничтожение целых народов, что, кстати, едва ли было вызвано желанием отомстить за случай в Сакамоди, не стали событием, заслуживающим хотя бы чуточку внимания. Террор — ответный террор, насилие — ответное насилие — вот что с горечью констатируют наблюдатели, описывая замкнутый круг, по которому движется ненависть. В Алжире этот круг особенно прочен и заметен.
Во всех вооруженных конфликтах присутствует одна вещь. Мы можем назвать ее точкой необратимости. Почти всегда данная точка отмечена масштабными карательными действиями, захватывающими все сферы жизни угнетенного народа. В Алжире эта точка была достигнута в 1955 г., когда в Филиппевилле погибло 12.000 человек, и в 1956 г., когда Р. Лакост учредил городские и сельские отряды самообороны.[13]
Потом всем, включая колонизаторов, становится ясно, что «жизнь не будет такой, как раньше». В борьбе за свободу жители колоний не ведут счет жертвам. Огромные бреши, пробитые в их рядах, они воспринимают как неизбежное зло. Раз уж они решили отвечать насилием, они готовы принять все последствия этого выбора. Единственное, на чем они настаивают в свою очередь, — это чтобы другие тоже не занимались подсчетами. На высказывание: «Все местные одинаковы» — тот, о ком идет речь, ответит: «Все колонизаторы — одного поля ягоды»[14].
Когда местного жителя пытают, а его жену убивают или насилуют, он никому не жалуется. Правительство угнетателей может создавать комиссии по расследованию и поиску информации каждый день, если захочет. Для местного жителя эти комиссии не существуют. Факт остается фактом: почти семь лет преступления в Алжире не прекращаются, однако ни одному французу не было предъявлено обвинение за убийство алжирца. Коренной житель Индокитая, Мадагаскара и любой колонии знает, как дважды два, что ему нечего ждать от другой стороны. Задача колонизатора — сделать так, чтобы местное население даже мечтать не смело о свободе. Местного жителя заботит прямо противоположное: изобрести все возможные средства для уничтожения колонизатора. С точки зрения логики, манихейство местного жителя появляется на свет в результате манихейства колонизатора. На теорию о «местном жителе как абсолютном зле» отвечает теория «о колонизаторе как абсолютном зле».
- Предыдущая
- 16/87
- Следующая
