Красный бант - Воскресенская Зоя Ивановна - Страница 2

• Предыдущая
• 2/6
• Следующая

Ромка с отцом встали чуть свет и вышли во двор. Свежий майский ветер гулял по улицам, шевелил тощие и ещё голые кусты акаций, сметал с дороги мусор, продувал затхлые улочки и переулки питерских окраин.

Отец и сын сели на скамейку, прислушались. Было тихо-тихо. Вот и солнце встало, но ни один фабричный гудок так и не нарушил праздничного покоя этого утра. Даже конки не позванивают. Заводские трубы не дымят, и небо ясно. Питерские рабочие сегодня бастуют.

— Тишина! — хлопнул Иван Филиппович по плечу сына. — Понимать надо!

Из открытой двери кухни потянуло запахом горячих праздничных пирогов. Мать позвала пить чай. Отец ел, прислушивался и говорил:

— Слышишь, мать, какая тишина…

После чая он надел праздничный пиджак, положил в карман аккуратно сложенный красный бант. Под пиджак спрятал полотнище флага. На одной стороне его было написано «Долой самодержавие!», на другой — «Да здравствует Первое мая!».

Ромка не просился идти с отцом, и мать была рада-радёшенька. Она и за отца-то волновалась, а за сына вдвойне. Вон полиция как лютует.

Отец подмигнул сыну — действуй, мол, — и ушёл.

Матери вдруг стало жалко Ромку.

— Ты бы, сынок, пошёл к голубям, что ли…

Ромка посмотрел на мать — не ослышался ли он?

Она всегда ругала его за голубей — и занятие пустое, и крыша-то ветхая, вот-вот обвалится, — а сегодня сама посылает.

Он мигом вскарабкался на крышу, согнал лентяев, притулившихся на коньке. Внезапно, словно вспыхнув на солнце, появился любимец турман. Развернув веером хвост и прижав к телу лапки, голубь кувыркался через голову. Над самой крышей он вдруг расправил крылья и уже хотел было опуститься, но Ромка схватил шест с тряпкой на конце, покрутил над головой, и турман исчез в голубой выси.

Пронзительный свист заставил Ромку оглянуться. Василь в ярко-голубой рубашке, в полосатых плисовых штанах, заправленных в сапоги, стоял у изгороди. Ромка скатился с крыши и побежал в дом.

— Мам, дай новую рубашку, пойду на улицу. Сегодня все гуляют.

— Надевай, — нехотя ответила мать и вынула из сундучка сатиновую, шуршащую, приятно пахнущую новизной рубашку, — Не вздумай только на Невский идти. Угодишь ещё в кутузку.

Ромка переоделся, подвязал рубашку пояском. Кинулся под кровать и вытащил сапоги, по пути сорвал картуз с гвоздя.

— Ромка-а-а! — крикнула мать, распахнув окно. — Ромка-а, вернись!

А он уже исчез, только пыль волновалась над дорогой. Раз взял сапоги, значит, пойдёт на Невский.

Но Ромка и Василь держали путь совсем в другую сторону. Шли они в Волков лес. По дороге завернули к Василю. Выкопали из опилок в сарае пачку красных флажков и банты, разделили их, и каждый засунул свою долю за пазуху.

Около булочной, где работал отец Василя, толпились пекари. По всему переулку вкусно пахло ситными и кислым ржаным хлебом. В день Первого мая пекари постановили не работать, а чтобы народ не остался в праздник без хлеба, выпекли его ночью.

Отец Василя сунул ребятам по баранке и сказал:

— В лесу встретимся.

Приятели свернули на Лиговку. На заборах и стенах всюду белели прокламации, и перед каждой стояли люди.

Ромка и Василь подошли к дому жандармского начальника. Здесь они вчера гоже наклеили листовку. Жандарм, конечно, бастовать не будет, но пусть знает, что рабочий люд не особенно то его боится.

На дверях жандармского дома листовки не было.

— Наверно, когтями скребли, потом святой водой кропили, — прошептал Ромка, — Я на эту листовку клейстеру истратил — ужас! Прямо в дверь вросла.

Навстречу ребятам ехала почти пустая конка. Рядом с кучером сидел жандарм, опираясь на саблю. Сегодня кучеров городской конки выводили на работу под оружием. Рабочие предпочитали идти пешком.

Ромка и Василь миновали Волково кладбище, перешли через мост. От речки Волковки мимо еврейского и татарского кладбищ бежали полем до леса.

На опушке собрались ястребки.

— Кажется, все, — оглядев своих помощников, сказал Ефим Петрович.

Он одёрнул пиджак, приосанился, приколол к отвороту красный бант и торжественно сказал:

— Поздравляю вас, товарищи, с рабочим праздником Первое мая!

— Вас тоже с праздничком! — хором ответили ребята.

Ромка и Василь вытащили из-за пазухи флажки и банты.

Флажки отдали Ефиму Петровичу, а банты раздали ребятам. Теперь все они стали участниками маёвки.

Ромке и Василю дядя Ефим велел засесть у дороги в канавке, заросшей кустарником. Это был очень ответственный пост — передний край. Отсюда была видна дорога до самого моста. По дороге шли люди парами, в одиночку, но шли густо. На — опушке их встречали дружинники, спрашивали, кто такие, и пропускали в лес.

Начался митинг. Из лесу доносились рукоплескания, дружный смех, пение «Марсельезы».

Ромка первый увидел, как за мостом по дороге заклубилась пыль. Вскоре уже можно было различить всадника. На конях на маёвку не ездят. Значит, чужак.

Ромка толкнул Василя в бок — смотри, мол, в оба — и пополз по канавке к «штабу», прижавшись к земле, позабыв о своей новой рубашке.

Василь продолжал следить за всадником. Вот он приблизился, и мальчик чуть не ахнул: это был тот самый жандармский начальник, которому они вчера на дверь наклеили прокламацию.

Из лесу донёсся дружный смех. Жандарм круто осадил коня и, перебросив поводья в левую руку, правой принялся крутить ус.

В лесу загремело «ура». Всадник перехватил поводья правой рукой, напружился, готовясь пустить коня рысью, и в тот же миг перед ним выросли дружинники. Сильные руки стащили жандарма с коня, отобрали оружие.

— Завяжите ему глаза, чтобы он наши личности не заприметил! — приказал Ефим Петрович.

Жандарм от ярости лишился было языка, потом лицо его налилось злой кровью, и он стал оглушительно ругаться.

— Просим извиненьица за беспокойство, ваше благородие, — сказал Ефим Петрович. — Придётся вам сегодня тоже бастовать. День такой.

Дружинники скрутили ему руки и повели в кустарник.

Ромка вернулся на передний край.

…Маёвка продолжалась. Играла гармошка, и под неё лихо отплясывали русскую. В другом конце под гитару пели песни.

А потом снова выступали ораторы с речами о революции, о свободе, о счастье для всех людей.

Кусты орешника были расцвечены флажками. Посреди поляны у знамени стоял Ромкин отец.

Молодой парень, сидевший на пеньке, растянул гармонь, прижался к ней щекой, и все запели:

Не успели допеть песню, как на поляну примчались Ромка и Василь.

— Казаки! Казаки на конях!

— Рассыпаться по лесу! — приказал дядя Ефим.

Замолкла гармонь. Оборвалась песня. Дружинники унесли знамя. Рабочие побежали в глубь леса.

Ломая кусты и сучья, казаки пробирались на поляну.

Ромка бежал и чувствовал позади себя тяжёлое дыхание. Вот грубая рука схватила его за плечо. Ромка сорвал с себя красный бант и сунул за пазуху.

— А ну-ка, щенок, давай сюда!

Казак отпустил плечо, но резкая боль обожгла Ромкино лицо. Он упал.

— Ах ты гад! — закричал кто-то нерабочих. — Нагайкой бить!

Рабочий помог Ромке встать, другие оттеснили казака, и все вместе побежали в лес.

Казаки рыскали по лесу. В густом кустарнике они увидели странную фигуру: у человека в жандармской форме были завязаны глаза, руки скручены за спиной, сабля и револьвер болтались на шее. Странная фигура не решалась двинуться с места, видимо боясь наткнуться на дерево. На неё нельзя было смотреть без смеха.

Это был пленный жандарм, отпущенный рабочими на свободу.

…Ромка с отцом вернулись домой к вечеру. Мать сидела на крыльце и, пригорюнившись, ждала их. Увидев сына, всплеснула руками. Наискось через Ромкино лицо шёл багровый рубец, правый глаз совсем закрылся.

• Предыдущая
• 2/6
• Следующая