Позавчера была война - Яковлев Юрий Яковлевич - Страница 12
- Предыдущая
- 12/49
- Следующая
Моя фамилия Маслов, но она вам ничего не говорит. Мы с вами никогда не встречались. Не пытайтесь вспомнить. Не в этом дело… В сорок третьем году за активную подрывную деятельность против рейха вы были приговорены к расстрелу. И расстреляны. Все приметы сходятся. Только шевелюра теперь белая…
Я понимаю ваше нетерпение, но не забегайте вперед. Пусть лучше память вернет вас к тем дням, когда вы были членом комитета подпольной партийной организации в городе К. И когда после взрыва интендантских складов все члены комитета были схвачены. Все, кроме вас. Правильно?.. Вы остались единственным человеком на воле, который знал явки, людей, тайники с оружием. Вы были паролем и шифром целой боевой организации… Вам в свое время не показалось странным, что немцы не схватили вас, вы успели сменить квартиру, предупредить людей? Я могу вам дать объяснение. Фашисты искали пятерых членов комитета, и к ним в руки попали пятеро.
Кто оказался пятым? Совсем еще молодой парнишка. Он попался случайно, и его могли тут же отпустить, но он назвался вашим именем.
Дайте мне глоток воды… А он действительно был совсем не похож на вас, даже если отбросить два десятка лет. Большие, впалые от голода глаза, потрескавшиеся губы, чуть оттопыренные уши, голова подстрижена под машинку. Он стоял посреди камеры, вытянутый, длинноногий, похожий на молодого лосенка… Как немцы поверили ему? Он уговорил их.
«Ты родился в шестнадцатом году?» — спросил следователь, заглядывая в бумаги.
«Точно, — отозвался лосенок, — 23 апреля. В деревне Колограды».
Следователь посмотрел на арестованного и пробурчал:
«Что-то ты молодо выглядишь…»
«Так у нас воздух целебный. Люди медленно стареют».
«А где твоя густая черная шевелюра?»
«Как где шевелюра? Остриг. Видите, какой ежик темный».
Он наклонил голову и провел рукой по стриженым волосам. Ежик был мягкий и светлый. Он золотился в тусклом свете лампочки. Но следователь не обратил на это внимания. Он не мог устоять перед соблазном отрапортовать, что все пятеро в его руках, — он дал себя уговорить.
Никто не просил юношу называться вашим именем. Когда немцы ушли и железная дверь камеры захлопнулась, один из арестованных, приземистый, с рассеченной бровью, грозно шепнул ему:
«Кто разрешил тебе самовольничать?»
«Я не маленький, все сам понимаю…»
«Ты не понимаешь, чем это пахнет. Завтра на суде скажешь как надо».
«Ладно, — буркнул лосенок, — сутки — большое время».
Он, видимо, был близок к подпольщикам и понимал, что за эти сутки вы, Николай Федорович, успеете спасти от провала многих людей и сохраните организацию. Да так оно и получилось. Не правда ли?
На другой день состоялся суд. Пятерых подсудимых ввели в помещение трибунала и посадили на длинную узкую скамью. Когда было названо имя Бурлак и юноша встал, приземистый, с рассеченной бровью тоже поднялся и сказал:
«Какой он, к черту, Николай Бурлак! Разве вы не видите — мальчишка!»
Председатель трибунала, розовощекий старик, поднял маленькие брови и наклонил голову набок.
«Значит, он не Бурлак?»
«Нет».
«Господин секретарь, чья подпись стоит под протоколом допроса?»
«Бур-лак, господин майор!» — отрапортовал секретарь.
«Бур-лак, это ты поставил подпись? А?» — обратился председатель трибунала к юноше.
«Я».
«Вот и прекрасно, господин Бур-лак. Вот и прекрасно».
«Да не Бурлак он!» — закричал приземистый с рассеченной бровью.
«Молчать!»
Уж очень им хотелось, чтобы на скамье подсудимых сидело пять человек — пять членов комитета. Эта кругленькая цифра манила фашистов. Она нужна была им для донесений, для повышения по службе, для авторитета.
Подсудимые сидели на длинной узкой скамье: четверо взрослых и один юноша, лосенок. Лицо его было удивительно спокойным, словно он не понимал, что ждет его за порогом этого неуютного, холодного помещения. Члены трибунала переговаривались между собой и не обращали внимания на этих русских, потому что уже списали их со счета живых людей.
«Зачем ты это сделал, Гриша? Видишь, как дело-то обернулось», — с горечью сказал человек с рассеченной бровью.
«Так надо», — отозвался ваш двойник.
«Надо-то, надо. Но мы свое пожили, а ты молодой…»
«Кто-то должен… чтобы остальные жили», — тихо сказал Гриша.
Когда членов подпольного комитета повели на расстрел, приземистый замедлил шаг и жестом подозвал переводчика.
«Послушай, — сказал он глухо, — если у тебя сохранилась хоть капля совести и тебя не убьют ни хозяева, ни наши, расскажи людям, что этого парня, добровольца, звали Гришей Мезиным. Пусть помнят Гришу!»
Переводчик кивнул и отвел глаза.
А вы не знали Гришу Мезина? Не припоминаете. Он вас тоже, наверное, не знал… Откуда «23 апреля» и «село Колограды»? Так ведь до войны вас избирали в городской Совет. Наверное, Гриша голосовал за вас.
Их расстреляли на исходе дня. И Гришу тоже. И в ту же ночь в городе произошло три взрыва: взлетела в воздух электростанция, вспыхнул эшелон со снарядами, рухнула на землю водонапорная башня. Это был салют погибшим товарищам и Грише. Да что вам об этом рассказывать, когда это было делом ваших рук.
Откуда мне известны подробности? Я был переводчиком у немцев… Нет, Николай Федорович, не по своей воле, по заданию командования… Теперь, оглядываясь на те годы, я думаю, что у каждого из нас был свой безымянный Гриша, который на смертном рубеже оказался впереди… Кто-то должен… чтобы остальные жили… Но как после этого нужно жить!
Жаль, что судьба поздно свела нас с вами и вы ничего не знали о Грише. Теперь вы все знаете. Помните Гришу!
Будильник
…И был такой чудак, который пошел на войну со своим будильником. Положил его в вещевой мешок вместе со всем солдатским хозяйством. Он шагал, а будильник постукивал за спиной. И шагать было веселее.
Я слышал об этом чудаке и втайне завидовал ему. Свой маленький серый будильник я оставил дома.
Всю жизнь будильник был моим врагом. Каждое утро бесцеремонно врывался в самые сладкие сны. Он был настойчив и педантичен. Стучал дробным отбойным молоточком, пока не разрушал сон. Я просыпался, хмуро смотрел на него, и ко мне подступало желание схватить его и швырнуть об пол. Мне казалось, он насмехается надо мной… И я мечтал о таком времени, когда его не будет рядом. И я смогу спать сколько захочется.
Иногда я испытывал его: лежал с закрытыми глазами — притворялся спящим — и ждал, когда он умолкнет. Но упрямец звонил до тех пор, пока я не выходил из себя, вскакивал и закрывал его ладоныо. Вероятно, ему тоже было нелегко со мной. То я его ругал, что он идет слишком медленно, — когда я ждал свидания, то корил за спешку — когда ждало дело. Я регулярно устраивал ему проверку по третьему сигналу радио. Мне втайне хотелось, чтобы он отстал или забежал вперед. Но он всегда был точен, маленький серый будильник.
В первый день войны мне вдруг стало жалко его. Меня охватило незнакомое щемящее чувство — я покидал дом. Может быть, навсегда. И от этого чувства все, что меня окружало, увеличилось в своем значении — я почувствовал прилив необъяснимой любви к самым обыденным вещам. И к маленькому будильнику. Он представился мне одушевленным существом. Серым зверьком, который завелся в доме, как заводятся птицы, рыбы, котята. Может быть, ему будет плохо без меня. Забудут завести. Не отнесут вовремя в починку.
Тогда-то мне пришла мысль взять его с собой. Но… серый будильник нельзя было оторвать от дома, он пустил корни и жил только в сочетании со множеством предметов.
В первый день войны было воскресенье, но мой будильник зазвонил. До сих пор ума не приложу, почему он зазвонил. Ведь я никогда не заводил его под воскресенье. Значит, стоял он бессонный, как часовой, и сыграл мне сигнал тревоги. А я обругал его: зачем звонит в воскресенье? Он был серьезным и верным. Я жалел его, уходя на войну.
- Предыдущая
- 12/49
- Следующая
