Позавчера была война - Яковлев Юрий Яковлевич - Страница 18

• Предыдущая
• 18/49
• Следующая

Он оторвался от земли, привстал, размахнулся. Сквозь грохот танкового хода не было слышно звона разбившейся бутылки. Но на броне затанцевали зыбкие язычки пламени. Однако танк не остановился, он шел вперед. Как саламандра, выходил он невредимым из огня.

Как же так? Может быть, действительно бутылкой не одолеть танка? Политруку стало страшно — но уже не танка, не пуль, а тех десятков прищуренных глаз, которые напряженно наблюдали за ним. «Может быть, покажешь, как это делается?» Яблочки зеленые! Он почувствовал себя одиноким, зажатым между двух огней, и, чтобы вырваться из этого кольца, поднялся с земли и побежал за танком. Он швырнул в него еще бутылку, и еще одну. И черный столб встал за машиной. За спиной грохнуло. Вдалеке из-за леска выходил второй танк, это он выстрелил из орудия. Где-то правее хрястнул разрыв. Политрук упал в кювет.

А танк горел. Из моторной группы — из ахиллесовой пяты — валил дым, и выскальзывали прочные языки пламени. Открылся люк: видимо, танкисты хотели выпрыгнуть на землю, но пламя перевалило через край, затекло внутрь, и над люком застывшего танка встал второй столб дыма. Стальная громада горела, подожженная пол-литровой бутылкой с горючей смесью, а по камням дороги ручейками текла ее черная кровь и тоже горела.

Политрук оглянулся. Он увидел за деревьями бойцов безымянного отряда. И ему показалось, что это были не те люди, которые ночью делились с ним своими страхами, — эти стояли, обвешанные брезентовыми сумками с непонятным грозным оружием, разлитым по бутылкам, и полные решимости ждали приближающегося врага.

В разгаре боя люди забыли о политруке. Они были уверены, что сами раскусили секрет странного оружия, и сами научились распознавать уязвимое место танка, и сами совладали со своими страхами. А со временем вся их память о политруке уместилась в озорной присказке — яблочки зеленые!

…В большом кинотеатре шел старый военный фильм, и временами казалось, что в зале сидят бойцы. А свободные кресла — места тех, кто не вернулся из боя.

На экране под ножницами саперов звенела колючая проволока. Из казенника орудий, как из печки, вылетали окутанные дымом гильзы. На бреющем полете шли штурмовики. И смелые истребители танков ползли навстречу стальным громадам. И вдруг в напряженной тишине кто-то произнес:

— Яблочки зеленые!

В зале было темно, и невозможно было рассмотреть лицо человека, который бросил эту озорную присказку.

Я работаю в городском музее, в разделе войны, на втором этаже. Каждый день я прохожу по залу, где под стеклом стоят выцветшие знамена и поблескивает оружие, постаревшее и устаревшее. Здесь, в музейной тишине, оно, наверное, и стрелять-то разучилось. Мины — они никогда уже не взорвутся, ракетницы — им не суждено посылать в ночное небо тревожные сигнальные огни, полевой телефон — много лет тому назад замерла в нем последняя команда… Иногда мне кажется, что я опустился на морское дно, где, окутанные вечным покоем, лежат случайные утонувшие предметы. И никто никогда не вернет их к жизни.

Однако нельзя загадывать вперед. Случалось, что музейные экспонаты обретали вторую жизнь. Я знаю, например, историю пулемета, который от гражданской войны до Отечественной простоял в музее, а потом снова очутился в строю, ожил, да еще попал в руки легендарного Цезаря Куникова. И бил музейный пулемет фашистов не хуже, чем беляков. Нет, нет, кто поближе знаком с жизнью музея, тот знает, какие поразительные неожиданности порой потрясают тихие стены хранилища древностей. Порой оживает не только оружие. Люди, которых считали погибшими, объявляются, приходят в музей, говорят: «Вот он — я». А под фотографией стоит дата смерти — 1943 год.

Музей не морское дно, а мы, работники музея, не косматые водяные, копошащиеся в случайных трофеях подводного царства. Мы собираем отсверкавшие молнии, мы храним искры больших пожаров. В наших тихих залах юные сердца начинают стучать жарче. А старики не жалеют о прожитой жизни.

Каждое утро я поднимаюсь на второй этаж и по мягкой ковровой дорожке иду через зал. Иногда дорожка еще не постелена, ее чистят. Тогда пол громко поскрипывает под моими шагами. Я прохожу мимо «хромой» партизанской пушки с самодельным колесом. Мимо витрины с личными вещами партизан: бинокли, перочинные ножи, алюминиевые ложки, коптилки, сапожный инструмент — обычные предметы быта, ставшие музейной ценностью. Мимо документов — поверх лиловой печати заверенных кровью… А над ними на стене висит картина — горящий багрянцем осенний лес. Мирный лес, без взрывов, без солдат, без войны. Этот лес носит странное название — Красный Куст. Здесь в течение двух месяцев сражались четверо наших разведчиков, окруженные врагами. Их портреты висят чуть правее. Фотографии мутные, увеличенные с маленьких, с белыми уголками для печати… Экскурсоводы обычно останавливаются у Красного Куста. Я наизусть помню их рассказ, который приходится слышать изо дня в день:

— Обратите внимание на этот осенний русский лес. Красные сполохи осин. Желтое невесомое золото кленов. Густая изумрудная зелень елок. И небо высокое, как бы подсиненное. Издалека этот лес действительно кажется огромным полыхающим кустом, вокруг которого раскинулись поля. А теперь всмотритесь в лица этих четверых ребят. Простые, ничем не приметные лица. Самому старшему из них было двадцать лет…

Если бы меня разбудили ночью, я смог бы продолжать этот рассказ. Слово в слово. С любого места.

…Да, они не могли прорваться к своим. Но они не сдавались. Они продолжали драться с врагом. Из разведчиков они превратились в неуловимых диверсантов, которые неожиданно появлялись и бесследно исчезали. Лес помогал им, скрывая их густым покровом. Так они продержались до первого снега. Листья опали. Красный Куст погас. Четверо бесстрашных разведчиков лишились защиты — своего надежного маскхалата. Они оказались на виду у врага. Им оставалось сдаться или принять неравный бой. Они приняли бой…

Каждый день, проходя мимо, я как бы здороваюсь с четырьмя ребятами. Я так привык к ним, что мне кажется — когда-то вместе воевали. И они знали меня молодым.

Но однажды, поравнявшись с Красным Кустом, я обнаружил, что разведчиков не четыре, а пять. Я глазами пересчитал их, провел немую перекличку. Вместе с четырьмя откликнулся пятый.

Я стал рассматривать новичка. Он мало чем отличался от моих старых знакомых. Военная форма вообще делает людей похожими, а на нем была такая же поношенная гимнастерка с полевыми погонами и пилотка со звездочкой, как у остальных. Он сидел прямо, словно проглотил аршин, и изо всех сил смотрел в фотоаппарат. Над правой бровью виднелся шрам… Под фотографией было написано имя «С. Афанасьев».

Что за «С. Афанасьев»?! Я быстро зашагал к себе в хранилище. Я перебрал все материалы, связанные с Красным Кустом. Никакого С. Афанасьева там не значилось. Я стал расспрашивать экскурсоводов. Никто не знал, откуда взялся новичок. Все пожимали плечами.

Проще всего было тут же снять со стены эту загадочную фотографию, но я медлил. Может быть, красные следопыты разыскали пятого, неведомого героя Красного Куста и сами повесили портрет рядом с его товарищами? Может быть, в самом деле был пятый, хотя по всем официальным документам в разведку отправилось четверо?

Вечером, когда собрались все сотрудники, я спросил их:

— Что будем делать с пятым?

Сотрудники молчали.

— Может быть, снимем его фотографию… до выяснения?

Все покачали головами. Никто не поддержал меня, словно были в сговоре с таинственным новичком. И я почувствовал, что сам не решусь снять фотографию.

Побывав однажды в музее, люди редко когда соберутся сюда во второй раз. Они убеждены в неподвижном постоянстве музеев. А здесь нет застоя. Невидимые для обычного посетителя течения не прекращаются. Из глубин забвенья поднимают они все новые и новые сохранившиеся в живых крупицы минувших подвигов. Проходит время, и на неразгаданные тайны музея проливается свет.

• Предыдущая
• 18/49
• Следующая