Позавчера была война - Яковлев Юрий Яковлевич - Страница 46

• Предыдущая
• 46/49
• Следующая

Так они дошли до деревни. И остановились под окнами единственного дома, где горел свет.

Лейтенант сказал: «Ждите!» — и направился к избе. Он споткнулся о высокий порожек и чуть не упал, но удержался на ногах и закрыл за собой дверь.

Остальные молча ждали его возвращения.

Он появился довольно скоро.

— Договорился. Нас принимают на ночлег, — сказал он, и его слова дробились на части непроходящим ознобом. — Заходите. Один останется на посту при орудии.

Лейтенант замолчал, видимо обдумывая, кому из его бойцов оставаться на посту, заступать в первую смену.

— Давайте я останусь… на часах, — предложил Орлов.

Предложение Орлова было заманчивым, но лейтенант не согласился с ним.

— Нельзя… Не положено гражданскому человеку.

— Какая разница… — сказал Орлов.

— Вы тоже намаялись — будь здоров! — сказал лейтенант, стараясь побороть озноб. — Рывчук!

— Я! — отозвался голос из темноты.

— Заступишь в первую смену. Тебя сменит Соловьев. Слышишь?

— Слышу… А как быть со слоном?

— Он смирный, — сказал погонщик. — С ним на посту спокойнее: ни одна живая душа не подкрадется с подветренной стороны. Он спит стоя, как солдат.

— Он тяжело дышит, — заметил Рывчук. — Вдруг околеет.

— Он намаялся. Отойдет… Все намаялись.

— Пошли! — скомандовал лейтенант.

В избе было двое: мать, женщина с узким лицом и темными ввалившимися глазами, и мальчик лет десяти.

Хозяйка не выражала ни радости, ни недовольства незваным гостям. Она молча кивнула им на скамью у стола и стала доставать из печи все, что хранилось в ее темном душном чреве. Появился чугунок с картошкой и горшок с топленым молоком. Из шкафчика достала хлеб с коричневой корочкой и ноздреватым мякишем. Крупнокалиберную соль.

— У вас паек есть? — спросила хозяйка, когда все было на столе.

— Ни черта у нас нет, — сказал кто-то из бойцов.

— Мы оторвались от части, — пояснил лейтенант. — Нашу батарею помяли танки, а часть мы потеряли.

Он оправдывался перед хозяйкой за то, что у них нет пайка.

Тогда хозяйка достала брусок белого сала с коричневыми прожилками.

— Это все, — сказала она. — Харчуйтесь.

Над столом горела керосиновая лампа.

Глина стала высыхать, и одежда солдат превращалась в хрупкие серые доспехи. Бойцы принялись за еду.

Хозяйка вышла из избы и тут же вбежала обратно. Она была бледна и прикрыла рот ладонью.

— Что это у вас… за чудовище?

— Это не чудовище, это слон, — весело сказал лейтенант.

— Уже на слонах воюют? — спросила женщина, и ее лицо еще больше вытянулось.

— Да, — сказал остроносый, — скоро на коровах начнут воевать. На козах. На поросятах.

— Замолчи! — приказал лейтенант.

И все принялись за картошку, за сало, за хлеб. Они ели молча и при этом постепенно оживали, приходили в себя.

Хозяйка долго не могла оправиться от встречи с Максимом и опасливо поглядывала на дверь, словно опасалась, как бы слон не вошел в дом. А мальчик то и дело выбегал во двор, чтобы посмотреть на заморское чудовище: любопытство побеждало страх. В конце концов он так осмелел, что даже протянул слону охапку сена. Слон понюхал угощение, но есть сено не стал.

— Маманя, дай сахара, — попросил мальчик, — мне для него…

— Для кого еще?

— Для слона.

— Я тебе сейчас прута дам! — рассердилась мать. — Не подходи к нему. Калекой хочешь остаться?! Пойди наноси в избу соломы.

Мальчик принялся носить солому. Он расстилал ее желтыми полосами на широкие половицы. И постепенно весь пол покрылся шуршащим слоем соломы, получилась общая солдатская постель — чистая, сухая, пахнущая полем. Соломенный матрац и соломенное одеяло. И бойцы, покончив с ужином, молча жались к стенке, не решаясь ступить грязным сапогом на свою соломенную постель.

Когда бойцы разулись и, поставив сапоги поближе к печке, улеглись, хозяйка спросила:

— А он корову… не уморит?

— Не волнуйтесь, — сказал Орлов. — Он смирный. Вот покормить бы его малость. У вас хлеб найдется?

— Найдется, — ответила хозяйка. — Два хлеба есть.

— Вот и хорошо. Хоть два хлеба.

Все улеглись. Хозяйка задула лампу. Было слышно, как за рекой ухают орудия. Они били долго, без передышки. В окне тонко звенело отошедшее стекло.

Никто не спал. Солдаты простуженно покашливали. Ворочались. У лейтенанта тихо стучали зубы.

— Вот тебе и бьем врага на его территории, — неожиданно произнес остроносый. — «Войны мы не хотим, но к обороне готовы!»

— Сегодня одних подмяли танки, завтра до нас докатятся, — отозвался ему густой голос из другого угла.

— Мы еще будем бить врага на его территории, — твердо произнес лейтенант.

— Кто? Ты? — спросил остроносый. — Мы с тобой, товарищ лейтенант, до их территории не дойдем. Не в ту сторону идем. Его территория совсем в другой стороне. Ты хоть старше меня чином, да зелен, товарищ лейтенант.

Лейтенант молчал. Прижатый к стене остроносым, он старался сбросить его с себя, освободиться от его липких, цепких слов. Он чувствовал, что бойцы ждут его решающего слова.

От отчаяния он поднялся с соломы и громко, как на плацу, гаркнул:

— Молчать!

Он крикнул «молчать!», хотя все и так молчали.

Он крикнул не остроносому, а людским страхам, сомнениям, малодушию — всем темным силам, которые поднимали головы.

— Мы победим, — сказал он твердо. — Вот увидишь, старый черт, мы победим. Мы не можем не победить. Понимаешь? Потому что, если нас придавят, весь свет кончится. А он не может кончиться.

Никто не решился заговорить, не рисковал вставить словечко. Все как бы находились под властью команды-взрыва «Молчать!».

Но не только окрик молоденького командира заставил притихнуть этих замерзших, вывалянных в глине, измученных людей. Бойцам больше хотелось верить этому трясущемуся от озноба необстрелянному пареньку, чем умудренному опытом остроносому.

Сперва они притихли. Потом успокоились. Где-то в углу послышалось легкое посапывание. Ему отозвался храп у двери. Бойцы засыпали.

Орлов долго не мог уснуть. Он покормил слона и лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к незатихающему голосу фронта. Он слышал, как хозяйка на печке зашептала сыну.

— Не знаю, кому верить: старому или молодому.

И как мальчик ответил:

— Верь молодому. У него ремень с кобурой.

Потом мелькнули холодные круглые стекла, щипчиками прикрепленные к тонкой переносице. Бывший директор стоял в костюме клоуна Комова и, приплясывая, говорил:

— Война все спишет!

Слон обвил его хоботом, приподнял над землей и закинул куда-то за линию горизонта. И директор цирка очутился на манеже под брезентовым куполом цирка «Шапито». Гремели барабаны. Раздавался треск, гул. Вспыхивали и гасли разноцветные огни. А директор стоял посреди манежа в клоунском одеянии и раскланивался. И бросал в толпу короткие выкрики:

— Россия — кладбище слонов… Россия — кладбище…

Публика хранила молчание. Никто не смеялся. Никто не хлопал в ладоши. И тогда на манеже появился Комов. Лица его не было видно. А был белый круг, на котором — точка, точка, запятая, минус… Комов прыгал и кричал:

— Что ж вы не смеетесь? А? Это же так смешно! Что же вы не смеетесь?

А директор цирка раскланивался и щелкал каблуками.

Зина так и не пришла…

Орлов проснулся от нарастающего грохота. Время от времени изба вздрагивала от подземных толчков. Багровые всполохи орудийного огня вспыхивали и гасли на белой стенке русской печи, словно печь горела и огонь просвечивал сквозь побеленный кирпич. Орлов почувствовал надвигающуюся опасность и сразу подумал: хорошо, что здесь нет Зины и ей не грозят разрывы. Он не запомнил погасших глаз и белого лба, соскользнувшую набок челку… Большие синие глаза смотрели на Орлова то укоризненно, то весело, то устало. Рядом звучал ее голос — не слова, а именно голос, согретый дыханием, с едва уловимой хрипотцой. Шаги слышались то близко, то удалялись, и он тревожно прислушивался, чтобы не потерять их…

• Предыдущая
• 46/49
• Следующая