На затонувшем корабле - Бадигин Константин Сергеевич - Страница 51

• Предыдущая
• 51/91
• Следующая

Арсеньев вздохнул: назначение подсебякинского художества было ему непонятно.

— Пожалуйста, угощайтесь, — спохватился Подсебякин, подвинув сигареты. — С выходом в море не опоздаете? — Он улыбнулся, показав Арсеньеву подозрительно белые и ровные зубы.

— Спасибо, я курю только папиросы. На весенний промысел пока ещё рано, обычно мы выходим в середине апреля, — сказал капитан. — Но вот запоздать мы все же можем: к тому, пожалуй, идёт дело.

— Надеюсь, опоздание будет не по моей вине? — спросил Подсебякин, продолжая улыбаться.

— Нет, не по вашей. Однако и к вам есть претензии.

— Выкладывайте, товарищ Арсеньев, что ж, мы люди государственные…

В словах начальника отдела кадров как будто не было ничего обидного. Но тон, которым они произносились, задевал Арсеньева. «Удивительно, — думал он, — откуда взялась у советского человека эдакая вельможность! Индюк, настоящий индюк! Доверили тебе большое дело — кадры. Это обязывает: прежде всего ты должен быть скромным и внимательным к каждому человеку, а не демонстрировать своё превосходство. Хвалиться-то ведь тебе, по сути дела, нечем. А с должностью у нас не венчают».

Капитан вынул из большого кожаного портфеля потрёпанную тетрадь в клеёнчатом переплёте. Брезгливо перевернул несколько замызганных страниц.

— "24 февраля", — без всяких объяснений стал читать Арсеньев не совсем складные строчки. — «24 февраля. Третий механик делает замки из государственных металлов (бронза, сталь), наверное, на продажу».

«25 февраля. В каюте радиста Токмакова второй час сидит компания. Кто сидит — неизвестно. Говорят больше о бабах. Узнал голос Рудакова и, кажется, Лаптева. Справился у завпрода. Так и есть, радисты выписали литр спирта для промывки чего-то там в радиорубке, а в каюте распили остатки!»

«26 февраля. Начальник экспедиции Малыгин в кают-компании за вечерним чаем назвал капитана Серёжа. Панибратство! Снюхались на почве алкоголя».

«27 февраля. В каюту третьего механика Савочкина в 16 часов 30 минут зашла уборщица Турова. Два раза стучал — не открывают. Когда я собирался на вахту, Турова ещё сидела в каюте: разговоров не слышно. Безобразие, разврат, что смотрит старпом!.. Говорят, он сам заглядывает кое-кому под юбку. Надо проверить…»

Подсебякин делал вид, что слушает с любезным и снисходительным вниманием, но думал он совсем о другом. Там, где сидел Арсеньев, он видел Лялю Мамашкину. Подсебякин вспомнил витрину галантерейного магазина и усмехнулся: за стеклом выставлены худосочные женские ноги в нейлоновых чулках… Реклама! Видать, директор магазина ничего не понимает в рекламе. Вот если бы он выставил Лялину ногу у окна стояла бы толпа.

Подсебякин слушал, почти не вникая в смысл. На лице неприступность, а в голове Ляля Мамашкина. Вспомнить о ней и то сладко. Ляля пела лирические песенки под джаз в ресторане. Но своему неизменному успеху у посетителей она обязана отнюдь не голосу. У Мамашкиной была давняя мечта: она страстно желала побывать за границей. Не для того, чтобы любоваться экзотической природой Африки, Акрополем или развалинами Помпеи. Модные туфельки на шпильках, нейлоновое бельё, чулки, кофточки и, конечно, косметика — вот что влекло Лялю за границу.

Как-то в один из ресторанных вечеров ей шепнули, что пожилой, седовласый мужчина с внешностью англичанина за столиком у окна — начальник отдела кадров пароходства. Седовласый пожирал её глазами, и Мамашкина решила, что время пришло. Их познакомили. Подсебякин приглашён в гости. Ляля не миндальничала и выложила все сразу. Чего ради она будет играть с ним в прятки? Приличных денег он дать не в силах и сам уже не молод. Надо уметь взять от человека то, что у него есть. Ляля хочет за границу, она согласна пойти буфетчицей на выгодный пароход. Бдительное сердце Подсебякина растаяло.

Вспоминая её, он совсем забыл об Арсеньеве. «Ногти на ногах полирует», — удивлялся он. Это казалось ему верхом изящества и культуры.

— "28 февраля. В каюте у боцмана после ужина собралась компания, — читал в это время капитан. — Очень шумели, громко смеялись. Пошёл посмотреть: дверь открыта, голоса слышны хорошо, однако у дверей стоять неудобно. Зашёл в каюту рядом, к матросу Фёдорову, будто бы для разговора. Кое-что слышал. Очень критиковали начальство, особенно сам боцман (между прочим, он любимчик капитана). Пропесочили группового диспетчера, снабженцев, основательно досталось кадрам, да и начальнику пароходства перепало. Критика беспринципная. Считаю необходимым сообщить НОК…"

«Считаю необходимым сообщить НОК», — вдруг дошло до сознания. Подсебякина. «НОК — это начальник отдела кадров — значит, сообщить мне».

Подсебякин зашевелился в кресле и, напыжась, стал внимательно слушать.

— "Матрос Митрошкин говорит, что на хорошее судно у нас посылают по знакомству. А инспектор кадров Родионов будто берет взятки. Машинист Задорин злобно критиковал кадры, особенно НОК, говорил, нет чуткости, назвал НОК бюрократом. Говорит: «НОК всех в подследственные перевёл». А матрос Хвостов затронул даже начальника пароходства. Почему, дескать, он допускает такое безобразие в кадрах. С переднего-де крыльца отказ, а с заднего — милости просим! Похвалялся, что после зверобойки пожалуется в партком на НОК…"

— Довольно! — прервал Арсеньева Подсебякин. — Дневник прямо для «Крокодила». — Он сановито нахмурился. — Для чего вы все это читали?

— А вот для чего, — спокойно объяснил Арсеньев, — четвёртый помощник Глушков малограмотен и как штурман не соответствует своей должности. Об этом я вам дважды докладывал и просил замены. Вы ограничились обещаниями. Автор этого сочинения — Глушков; он потерял свой дневник на палубе. Дневник стал всеобщим достоянием. Команда возмущена и требует у Глушкова объяснить, для чего он вёл свои мерзкие записки. Они говорят, что НОК…

— Меня не интересует, что говорят ваши матросы, — буркнул Подсебякин. — Мы люди государственные…

— Я прошу прислать мне другого четвёртого помощника, — твёрдо повторил Арсеньев. — Дальше я держать Глушкова на судне не намерен.

— Вы будете держать Глушкова до тех пор, пока мы найдём нужным, — глядя в упор на Арсеньева, заявил Подсебякин. Он разозлился и решил проучить зарвавшегося капитана. — Понятно?

— Вот что, товарищ Подсебякин, — поднявшись, сдержанно сказал Арсеньев. Он решил не уступать. — Сегодня приказом по судну я уволю Глушкова. Если не пошлёте замены, обойдусь. — Капитан взял тетрадь со стола и сунул в портфель.

— Оставьте тетрадь. Мы разберём. — Лицо Подсебякина покрылось красными пятнами, в зубах запрыгал мундштук. — Проверим всю эту околесицу, перепроверим.

— Нет, я передам дневник в партком. Ваши перепроверки мне известны.

Подсебякин еле сдержался. По побелевшим костяшкам на кулаках можно было догадаться о мыслях, роем проносившихся у него в голове. «Эх, если бы несколько лет назад, я бы тебе ответил! Я бы тебе показал! Пригласили бы тебя, голубчика, куда следует да сказали бы негромким голосом парочку слов… Вот и все. А теперь… Изволь вежливо слушать да ещё улыбаться. Щенок! А задень попробуй — сейчас же жаловаться в партком. А там: „Когда вы, товарищ Подсебякин, научитесь с людьми разговаривать?“ Начальник пароходства опять начнёт делать свои намёки насчёт возраста и отставания от времени. Да и самого Арсеньева не подомнёшь, сразу не подомнёшь. Эх, жизнь!..»

— Так вот, товарищ Арсеньев, — сладким голосом проговорил Подсебякин. — Самодеятельность — вещь хорошая. Однако не бранись с тем, кому будешь кланяться. — Подсебякин старался сохранить вежливость, но это ему плохо удавалось. Блеклые глаза вспыхивали злыми огоньками. — С кадровиками ссориться противопоказано. Вы слишком возомнили о своей персоне. Нахватали орденов и думаете, вам все сойдёт с рук? Зазнались! Иметь фигуру ещё не значит быть фигурой… Заслуженный товарищ! У нас на прежних заслугах не выедешь. — Подсебякина прорвало. Это с ним редко случалось. — Порядки нарушаете. Кстати, почему не выполнено моё указание о выходных днях? Мы люди государственные и должны блюсти интересы государства.

• Предыдущая
• 51/91
• Следующая