Тайна Соколиного бора - Збанацкий Юрий Олиферович - Страница 13

• Предыдущая
• 13/82
• Следующая

Сильный порыв ветра взвихрил песок во дворе.

Ночь была по-осеннему темна.

Еще днем тяжелые тучи затянули небо. Около часа шел буйный летний ливень, потом он незаметно превратился в осенний моросящий дождь. Именно в эти сумерки лето встретилось с осенью и, прослезившись последним теплым дождем, кончилось. Вступала в свои права долгая дождливая пора.

Мальчики зарылись в небольшой стог сена, принесенного для лошадей. Сено промокло насквозь, ребята тоже промокли до костей, но им было тепло: вода уже парила, грела.

В верхушках деревьев вел тихую беседу с листьями мелкий дождь. Он умывал каждый листочек, щедро поил целительной влагой все вокруг. В лесу было темно, как в подземелье, и так тихо, как бывает только осенней ночью, когда монотонный шум дождя заглушает все другие звуки…

По-разному добирались сюда мальчики.

Василек еще днем ушел из села. Он переждал ливень под чьим-то уцелевшим хлевом, а потом, спокойный и уверенный, пошел дальше. Несколько раз его останавливали фашисты, но он показывал им «папир», и его тотчас же отпускали.

Проходя мимо школы, он хотел не смотреть в ту сторону, но глаза сами скользнули по старой, почерневшей от дождей крыше. На покосившемся крыльце ветер раскачивал три тяжело обвисших, закостеневших трупа. По спине Василька пробежали мурашки, его сердце наполнилось болью и ненавистью.

«Они не первые, — подумал он, — и, верно, не последние…» И тучи стали тяжелее, и потемнело сразу все вокруг.

Василек чувствовал, что если даже самому придется повиснуть на веревке, как первым трем жертвам, то и это не испугает его. Он все равно будет бороться! Гибель советских людей взывала к мести.

Вдруг мальчик услышал чей-то хриплый голос:

— Эй! Ты куда, щенок?

Перед ним стоял Лукан Хитрый.

Василек небрежно бросил:

— Рыбачить.

— Вижу, что рыбачить. Рыбак! Верно, на виселицу захотел с набитым животом?

Мальчик блеснул черными глазами, и во взгляде этом было что-то жестокое, несвойственное Васильку:

— На виселице будет тот, кому там место.

— Вот, вот! — подхватил староста. — По тебе она и плачет. Слышал приказ: не уходить из села?

— Слышал.

На дороге появились два гитлеровских солдата. Они были еще далеко, но Лукан, сорвав с головы мокрую шапку и подставив дождю восковую лысину, уже застыл в поклоне.

Василек заблаговременно достал из-за пазухи бумажку. Солдат, удивленно подняв рыжие лохматые брови, взял ее и поднес к глазам. Мальчик торжествующе и злорадно посмотрел на старосту: ну что, мол? Тот стоял, раскрыв рот от удивления, беспокойными желтыми глазами смотрел на бумажку.

Прочитав, фашист бережно сложил бумажку вчетверо и вернул ее Васильку:

— Гут, гут! Марш, марш! — И объяснил Лукану. — Майор хочет рыбы.

Василек, поглядывая на старосту, насмешливо сказал:

— Меня сам генерал ихний посылает за рыбой, а вы, дядька, привязываетесь!

Плоское лицо Лукана расползлось в ласковой улыбке:

— Ну, иди, иди! Так, говоришь, генерал? Так бы и сказал сразу! — И когда мальчик уже двинулся, лицо Лукана сузилось, нос сморщился, глаза стали злыми. — Да смотри мне, чтобы рыба была первый сорт! А не то шкуру спущу!..

На утлой лодчонке, спрятанной в осоке. Василек уже под вечер выехал на речку. Глазом опытного рыбака он выбрал места, где лучше поставить вентери. Забыто было все остальное: в нем говорил теперь только заядлый рыбак. Он медленно вел лодку, вспенивая воду, рассекая веслом широкие зеленые листья водяных лилий.

По дороге к Соколиному бору Василек расставил все вентери, зорко оглядел речку. Потом украдкой, как бы боясь, чтобы кто-нибудь не заметил, перевел взгляд на окутанный сеткой дождя лес. Сейчас Василек не был больше рыбаком. Таинственно усмехнувшись, он сторожко огляделся и начал быстро грести…

Мишке с Тимкой было хуже. Выйти из села они могли только под прикрытием ночи, рискуя наткнуться на вражеский патруль. Самым же трудным было уйти от надзора матерей, не спускавших с мальчиков глаз.

Будь по-Тимкиному, они никуда не пошли бы. В нем нельзя было узнать прежнего неугомонного говоруна: он был угрюм, все время молчал, ни одной живой мысли не приходило ему в голову. Перед ним неотступно стояло школьное крыльцо и обезображенное лицо Саввиной матери. Серые умные глаза мальчика под воспаленными веками горели, как у малярика, лицо вытянулось и потемнело.

Мишка не так близко принял все к сердцу, может быть, потому, что, стиснутый между людьми, он не видел казни: идя с матерью, он даже не взглянул на страшное крыльцо. Может быть, еще и потому, что он был натурой спокойной и рассудительной.

Он думал об одном: о приказе Василия Ивановича, их командира. Авторитет Василька еще больше вырос в его глазах — ведь Василька лично знал старший среди партизан и назначил его командиром. Теперь Мишка готов был идти за Васильком в огонь и в воду.

Побывав у Тимки, Мишка заметил, в каком угнетенном состоянии тот находится. И если раньше в подобном случае он презирал бы мальчика, то теперь он проникся к нему сожалением. Мишка понимал: Тимке надо помочь.

Надвигался вечер, а Мишка ничего не мог придумать. Он не знал, под каким предлогом отпроситься у матери. Поселились они в погребнике. В погребе было сыро, холодно; но погребник, вкопанный на треть в землю, был просторный, сухой и теплый. Мать принесла соломы, настлала ее около сухой стены, и они устроились здесь жить.

С ними поселилась соседка — та самая, с которой еще вчера мать переговаривалась через дорогу. У соседки от дома не осталось ничего, негде было даже укрыться от дождя. Зато она заботливо сберегла горшки, большой чугунный котел, миски, ложки и даже деревянное корыто для стирки белья. Если добавить к этому большую торбу пшена, мешок гречневой муки и три куска старого, пожелтевшего сала, то по сравнению с Мишкиной матерью она казалась богачкой. Правда, на огороде у матери было тоже кое-что закопано (повылезли бы очи у немцев, чтобы не увидели!).

Теперь в погребнике было тесно, людно, потому что соседка поселилась не одна, а с двумя детьми и сестрой. Было тихо и жутко. Изредка перебрасывались словечком, да и то шепотом. Прислушивались к реву моторов, к дикому гиканью ездовых, а главное — вслушивались, не несет ли сюда этих чертяк… Дождю обрадовались: не станут грабители лазить по дворам в сырую погоду.

Но Мишка думал о другом. Уже вечер подошел, а он не знал, как вырваться из дому. Мать как будто догадывалась о его намерении и бдительно следила за мальчиком. Он старался казаться равнодушным, беззаботным. И уже когда наступил критический момент, появилась нужная мысль.

— Мама! А Верочка Саввина плачет, — сказал он таким тоном, словно только это его и интересовало.

— Бедный ребенок!

— Никак не хотела меня отпустить — обняла за шею: возьми и возьми! — Он пытливо глядел на мать.

Его слова попали в цель. Мать вытерла слезу, сердце ее разрывалось от жалости.

— Почему же ты, сынок, не взял ребенка?.. Она ведь так любит Мишку, сиротка! — повернулась мать к соседке.

— Пойди возьми, Мишка, девочку, — сказала добросердечная соседка. — Там, должно быть, и накормить ее нечем.

— Нечем.

— И в самом деле, возьми, сынок!

Мишке, собственно, только это и нужно было. Он встал с соломы, нехотя взял отцовский плащ, всем своим видом говоря: «Если б вы знали, как мне не хочется идти под дождь!»

— А если не отдадут? — остановился он в нерешительности на пороге.

— Иди домой.

— Наперед знаю, что Верочку не отпустят, — вздохнул он.

Мать, казалось, не слышала этих слов. Тогда Мишка небрежно, словно самому себе, сказал:

— Придется, верно, у Тимки ночевать.

Мать что-то говорила, но Мишка стукнул дверью и побежал, шлепая босыми ногами по мокрой земле…

Уже совсем стемнело, когда мальчики упросили Тимкину мать отпустить сына ночевать к Мишке.

— У нас просторно, тепло, мать галушки варит. Очень просила… — уговаривал Мишка.

• Предыдущая
• 13/82
• Следующая