Тайна Соколиного бора - Збанацкий Юрий Олиферович - Страница 41

• Предыдущая
• 41/82
• Следующая

Люди слышали, как внезапно застонал Соколиный бор. На его теле рвались мины, снаряды, нанося раны поникшим деревьям. То тут, то там вставали столбы снега, земли и дыма. Каждый взрыв отдавался гулким эхом, и казалось, что это не взрывы гремят в лесу, а стонет, истекая кровью, лес-великан.

Днепр. Широкий, могучий, неугомонный. Теперь он спит, скованный льдом, покрытый снегом. А за ним ведут свой нескончаемый разговор с ветрами, стонут в непогоду, плачут в дождь вековые леса.

Люди останавливаются на высоком берегу. Они с надеждой всматриваются в темные очертания заднепровских лесов, которые отныне станут их жилищем, их союзником в борьбе.

Черный, заметно поредевший столб дыма указывает на место, где проходили детские годы и жизнь этих людей. В тот день, когда появился враг, стоял над селом такой же дым.

— Стерли с лица земли… — вздыхает кто-то.

— Отстроим!

— Когда-то это будет?

— Будет!..

И снова молчание. Кто сухими, кто влажными глазами, но с одинаковой болью и печалью смотрят все на родное село. Одна только мать Василька стоит суровая, молчаливая. Крепко сомкнуты ее губы, мысли где-то далеко…

Мишка с Тимкой не отрывают глаз от Соколиного бора. Он был им родным, близким и свято берег их великую тайну. Теперь он был далеко.

Лес манил, звал к себе. Но напрасно. У тех, чью тайну он так честно берег до этого времени, выросли крылья, и они полетели на вольные просторы, на новые дела.

— Прощай, Соколиный! — шепчет Тимка.

Мишка скорее догадывается, чем слышит слова друга. Может быть, в другой раз он посмеялся бы в душе над наивным Тимкой; теперь же он сам принимает это близко к сердцу и про себя повторяет: «Прощай!»

— Эх, знал бы Василий Иванович! — вздохнул Тимка.

— Что знал бы?

— Да вот, что мы уже в настоящие партизаны идем. И что село…

— Откуда ему знать?

— Вернется — узнает.

— Оттуда как раз вернется…

— А ты думаешь — нет? — загорелся Тимка. — Такой хлопец, как наш Василий Иванович, чтоб не вернулся? Да он их вокруг пальца обведет! Ведь никого не выдал? Эх, если б я был там вместо него, я б уж знал, как их обмануть! Наговорил бы им с три короба…

Тимка говорил без умолку, и у Мишки росла уверенность, что Василек действительно не погиб. И правда, почему он должен погибнуть? Разве на нем написано, что он партизан? Не сумеет он обмануть немцев?.. Выпустят! Или убежит. Да и Иван Павлович говорил, что о нем позаботится. Разве же они не смогут помочь Васильку вырваться оттуда? Ну конечно, смогут! Но чего вдруг так расхвастался этот Тимка?

— «Я, я!» «Я»— последняя буква алфавита, — обрывает он Тимку. — Нужны ему твои советы! Выберется как-нибудь и сам.

— Да ты же не веришь!

— Да ну тебя! С тобой говорить…

Мишка нахмурился и отошел.

Люди редко перебрасываются словами, но больше молчат, погруженные в свои мысли. Тимка идет к матери. Тепло закутанная Верочка тянется к нему ручками:

— Скоро уже придем?

— Скоро. А куда ты идешь, Верочка?

— В партизаны.

— А кто ты такая?

— Верочка-партизаночка, — отвечает она, как ее учили.

— А что ты будешь делать?

— С бабушкой фашистов бить.

Тимка доволен. На утомленных лицах появляются едва заметные улыбки. Мишка уже поднялся на ноги, чтобы дать команду о возобновлении движения, но в это время какая-то женщина испуганно крикнула:

— Бежит кто-то!..

Люди, как по сигналу, повернулись туда, куда показала женщина. Но там никого не было. Возможно, что ей привиделось… Наступил вечер, и солнце уже пряталось за горизонтом.

— Наверное, упал. Или спустился в долину…

— Может, показалось? — сомневается кто-то.

— Да своими ж глазами видела! — пылко уверяла женщина. — Да вот же он! — радостно восклицает она.

Человек вынырнул из лощины и, спотыкаясь, приближался к группе. Он качался, как пьяный, и иногда падал.

За сотню метров от них он свалился в снег и долго не мог встать. До слуха людей донесся слабый голос, звавший на помощь.

— Да помогите же ему! — сказал кто-то.

Когда упавшего подняли и привели, люди ахнули от ужаса и неожиданности. Это был колхозник Иван Карпенко, которого теперь было не узнать. Лицо его представляло собой одну сплошную рапу. Волосы смерзлись в окровавленный кусок льда.

Смирным человеком был Иван — его словно и не было в селе. Никто и никогда не слышал от него плохого слова.

У Ивана была больна жена. Он решил остаться в селе, смутно надеясь, что все обойдется благополучно. Ведь он никого не трогал, и его не тронут…

Люди окружили Ивана. Он обвел всех налитыми кровью глазами, словно заглянул каждому в душу, и похрипел:

— Видели?

— Да что с тобой, Иван?

Иван, казалось, не слышал этого вопроса:

— Видели, что они сделали со мной?

— Да где же? Да как же? — причитали женщины.

Иван будто и этого не слышал.

— А что они сделали с другими?

Чужим, хриплым голосом Иван рассказал о том, свидетелем чего он был:

— Стариков и детей загнали в хату Афиногена Павловича. Нас, хворых, положили под школой. Потом на наших глазах… У, гады! — простонал Иван. — На наших глазах подожгли хату. Мы смотрели на все это, слышали всё. Чья-то дочка из окна выскакивала, а они все время бросали ее назад, пока не сгорела… Уже после того, как обвалилась крыша…

Кто-то пронзительно вскрикнул и упал без чувств. Стон и плач, печальные причитания понеслись над Днепром. Люди рвали на себе волосы. Это ж их… их дети там, отцы, матери!..

А Иван продолжал:

— Нас отвели под гору, положили в ряд, как снопы на току. Человек сорок нас было. А потом… поверите, люди добрые… стреляли в нас, как капусту рубили… Всех побили. Я один остался. Видите, пулями, как ножом, исполосовали всего, а я жив. Когда они уже уходили, я хотел крикнуть: «Вернитесь, добейте! Ведь всех же перебили. И жинку с детьми спалили. Зачем же я жить буду, кому я нужен теперь?..» Да не хватило силы закричать. А потом уж передумал: может быть, это сама судьба меня оставила, чтобы я свидетелем был, — кто же про это расскажет? И вот пришел… Смотрите, люди добрые, на мое горе… и запоминайте.

Потом он повернулся к тем, кто, не слушая его, кричал от горя:

— Что плачете, люди добрые? Разве это можно смыть слезами? Не плакать надо! Вы знаете меня. Я мухи не обидел за всю мою жизнь. А теперь буду воевать. Не по годам это мне, а воевать буду. Я их… бить буду! Для того и иду.

Смолкли причитания, только иногда прорывались тяжелые всхлипывания и приглушенные стоны.

Иван поднялся на ноги, протянул руку вперед и сказал:

— Смотрите, люди добрые!

В ночной темноте над селом стояло зарево, другое виднелось справа, третье — слева, и еще одно где-то далеко занималось, едва заметное…

— Горит Украина…

— Погибает народ… — шепчет какая-то женщина.

— Народ не погибнет. Он борется!

Это твердо и спокойно сказала мать Василька, стоявшая в стороне, гордая, величественная.

— И победит! — поддержал звонкий голос Мишки.

— Победит!.. — хрипло шептал Иван.

Все поднимаются грозной стеной. В темноте ночи бушуют, колышутся малиновые зарева. Грозно шепчутся леса за Днепром.

Люди идут. Они идут, уверенно ступая по снегу, молчаливые, со сжатыми до боли зубами. Движется, колышется живая лента, и, кажется, нет ей ни конца, ни края.

Через заснеженное поле быстро неслось несколько упряжек. Покрытые инеем кони мчались галопом. Из-под копыт поднималась снежная пыль, летели комья снега.

Леня Устюжанин стоял в санях во весь рост. Одной рукой он держал вожжи; другой щелкал кнутом, ускоряя бег коней. И все покрикивал:

• Предыдущая
• 41/82
• Следующая