Случай Портного - Рот Филип - Страница 30

• Предыдущая
• 30/44
• Следующая

Но Манки моя — просто прелесть:

— Понятно, — сказала она. — А сейчас давай еще раз.

— Сначала?

— Сначала, только помедленней.

И я начал сначала — медленно, с выражением — с расстегнутыми штанами и все наружу. На нас сыпались листья, потому что мы остановились под деревом. Манки сидела, как на урокематематики, сосредоточенная на решении задачи. Она — никакая не дурочка, а интересная девушка. Я об этом совершенно не думал, когда решил познакомиться с ней на улице.

Когда я замолк, она взяла мою руку и сунула себе под юбку — никаких панталон там не было.

— Видишь, — сказала Манки, — она сделалась мокрая.

— О, любимая, ты, оказывается, понимаешь поэзию!

— Я думаю — да! — воскликнула прелестная южанка Скарлетт О'Хара[32]. — Я сделала это! Я все почувствовала!

— И каким местом!

— О, мой мальчик-пиздорванчик, ты сделал ее гениальной! — Она схватила меня за уши и потянула вниз. — Иди к ней! Я хочу, чтобы ты полизал мою умницу!

На нас сверху падали желтые листья. Осенняя идиллия — куннилингус в пору листопада!

В Вудстоке я брился перед обедом, а она отмокала в ванне. Какая она хрупкая, бывает даже страшно, вдруг подо мной у нее что-нибудь треснет? Но вы бы видели, что она вытворяет в постели! Другая бы спину сломала, а ей — хоть бы что, потому что гимнастикой занимается и все такое. Как мне с ней нравится трахаться! Это просто какой-то подарок судьбы! Но тут выяснилось, что она тоже человек — все признаки налицо, все сходится — и заслуживает любви.

— Неужели я могу ее полюбить?

— Запросто!!

— В самом деле?

— Почему нет?

— Знаешь, какая у нас беда? — сказала Манки из своей ванны. — Моя дырочка повредилась, она вся горит.

— Бедная дырочка.

— Давай сегодня устроим большой обед с вином и десертом, налопаемся, а потом рухнем в койку и будем спать, а не трахаться!

— Ну, и как ты? — спросила она, когда мы легли и погасили свет. — Будто нам по восемьдесят лет, правда, смешно?

— Скорее, по восемь, — уточнил я. — Хочешь потрогать мою письку?

— Нет, Арнольд, только не это!

Среди ночи я проснулся и прижал ее к себе.

— Отпустите, пожалуйста, — прошептала она, — я замужем.

— При чем тут замужество, леди? Я лебедь.

— Отвали, лебедь!

— А пощупать перышко…

— Ого! — моментально очнулась она, когда я вложил ей член в руку. — Обрезанный лебедь! — потом погладила меня по носу и сказала: — Еврейский клюв. Теперь я понимаю девушку из того стихотворения!

— Ты — удивительная!

— Я?

— Да!

— Я?

— Ты, ты, ты! Теперь я могу тебя трахнуть?

— Да, любимый, — воскликнула Манки, — в любую дырку, я твоя!

После завтрака мы в обнимку гуляли по Вудстоку.

— Ты знаешь, — сказала она, — я уже перестала тебя ненавидеть.

Чтобы продлить наш уик-энд, мы решили вернуться в Нью-Йорк на машине. По дороге Манки поймала какую-то станцию и долго подпрыгивала, качалась и ерзала на сиденье под жуткий рок. Потом вдруг выключила радио и пустилась фантазировать, мол:

Вот было бы здорово не возвращаться в Нью-Йорк!

Как хорошо, наверно, жить с любимым в деревне, в глуши.

Вставать на рассвете, весь день работать, ложиться и засыпать от усталости.

Вот оно, счастье, — когда ты даже не думаешь, что это — работа, а просто заботы, заботы, заботы о доме!

И носить простую одежду, не краситься, не причесываться, не думать о том, как ты выглядишь, а просто поправлять волосы рукой.

Потом она просвистела какую-то деревенскую мелодию и спросила:

— Вот было бы здорово, да?

— А что?

— Быть взрослым. Ты понял?

— Изумительная, — сказал я.

— Кто?

— Да ты. Я уже три дня не слышу от тебя твоей уличной фени, хулиганских приколов, всей этой ерунды. — Мне хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, как-нибудь ее похвалить, но она разозлилась:

— Это для тебя ерунда, а я, может, такая и есть? Тебе не нравятся мои манеры? Но это мои манеры! И если я веду себя недостаточно хорошо для тебя, уважаемый заместитель председателя, то это твое дело, а не мое. И не надо меня опускать только потому, что мы приближаемся к этому вонючему городу, где ты такой важный, понял?

— Я только хотел сказать, что когда ты не прикидываешься уличной девкой, то ты — настоящая умница, вот и все.

— Не ври! Ты меня дурой считаешь! — сказала Манки и поймала по радио «Гуд-гайз». «Йе, йе, йе — йе, йе, йе!» — она, оказывается, знает слова всех песен, в чем у меня была возможность убедиться.

Уик-энд кончился.

Уже в темноте мы подъехали к придорожному «Хауарду Джонсону».

— Пойдешь, типа, жрать? — спросил я. — Жрать, типа, лопать, а?

— Знаешь, — сказала Манки, — может быть, мне не понять, кто я на самом деле, но и ты тоже не знаешь, какой я должна быть для тебя!

— Милкой-сексапилкой.

— Идиот! Разве ты не видишь, что у меня за жизнь? Ты думаешь, мне нравится быть просто задницей? Ты думаешь, я тащусь от этого? А я ненавижу! И Нью-Йорк ненавижу! Я не хочу обратно в эту сортирную яму! Мне хочется жить в Вермонте! Понимаешь? С тобой — быть взрослой! Я хочу быть замужем за Человеком-С-Которого-Я-Могу-Брать-Пример, восхищаться им! Слушаться его! — При этих словах она заплакала: — Который не тыкает меня носом в говно! Я думаю, что люблю тебя, Алекс, действительно думаю, что люблю тебя, а ты так со мной обращаешься!

И вот что я тогда думал: я не сомневался, «люблю ли я ее тоже?» — конечно, нет, и не «сумею ли я ее полюбить?» — тут тоже все ясно, я мучился вот чем: «надо ли мне ее любить?»

В конце концов, там, в этой забегаловке, я не нашел ничего лучшего, как пригласить ее на банкет в мэрию.

— Арнольд, давай мы с тобой будем любовниками? — сказала она.

— В каком смысле?

— Да ни в каком! Что ты такой подозрительный? Любовниками, это значит, что ты будешь трахаться только со мной, а я — только с тобой.

— И все?

— Нет, я еще буду тебе звонить. Я буду звонить и на этом торчать! Ладно, я не буду говорить «торчать», а как надо сказать? Мания? Хорошо, пусть у меня будет такая мания! Я тебя предупреждаю, что не смогу с собой справиться, — я буду без конца тебе названивать в контору — пусть все знают, что у меня есть мужчина! Если честно, то этому меня научил мой аналитик, — я на него извела пятьдесят тысяч! Я тебе буду звонить откуда попало и говорить, что я тебя люблю. Понял?

— Понял.

— Я, оказывается, больше всего хочу, чтобы меня понимали! Ой, миленький, как я тобой сейчас восхищаюсь! Я тебе покажу нечто головокружительное. — Тут она, воровато оглянувшись на официантку, сделала что-то под столом, будто бы подтянула чулок, и сунула мне под нос пальчик: — Только тебе! Так пахнет моя грешница.

Я взял этот палец в рот и задумался: «Ну, давай, полюби ее. Не робей. Пусть исполнятся твои идиотские мечты. Она — сама эротика! Сама элегантность! Сплошной шик и распутство! Возможно, даже немного слишком великолепная, но все равно — восхитительная! Ты оглянись: все смотрят на вас, все мужчины ее откровенно хотят, все женщины завидуют». Помнишь, как-то за ужином сзади кто-то сказал:

— Как ее звали? Это же та, которая играла в «Сладкой жизни»!

Кого ты увидел, когда оглянулся? Анук Эме[33]? Нет, ты увидел парочку, которая разглядывала ее и тебя! Тебе это нравится? Почему бы и нет! Чего ты стесняешься? Чего тут стыдиться, ты же уже не маленький мамочкин паинька? Ты же мужчина, у тебя должны быть желания! Тебе что-то хочется? Встань и возьми! Пусть только попробуют сунуться — устрой им скандал! ХВАТИТ ЛИЦЕМЕРИТЬ! ПЕРЕСТАНЬ ПРИКИДЫВАТЬСЯ КАСТРАТОМ!

Обождите, а как быть с моим (снимите почтительно шляпу) «чувством собственного достоинства», с моим добрым именем? Доктор, я хочу вам открыть одну тайну: она «это делала» однажды за деньги. Да, доктор! Что обо мне люди скажут после этого? Как буду я сам к себе относиться? Не это ли называется «проституцией», как по-вашему, а?

• Предыдущая
• 30/44
• Следующая