Диспансер: Страсти и покаяния главного врача - Айзенштарк Эмиль Абрамович - Страница 82
- Предыдущая
- 82/109
- Следующая
(В глаза, в глаза мне смотри, почувствуй, ощути… И гвоздиками — в зрачки ему и за мякоть. Оно вместе идет, волнами, с яростью и тоской. Одни слова не подействуют — уйдет он от слов одних, отмахнется с усмешечкой даже, но от волны не уйдет. А в моем наборе хамелеона и душу живую неповрежденную иной раз выпустить можно, конечно, ежели в масть.)
Красавчик опять молчит, а мне нужно без остановки — дальше, пока волна идет — хлестать его, захлестнуть, опрокинуть, а там видно будет. И я в марше разворачиваюсь на Юрия Сергеевича и благоговейно о нем. А он этого не любит, но что делать, игру принимает, и позу, естественно, и жест: немного величия и державы подзапустить, маленько бронзы добавить, а усталость — своя собственная, родная — вот и образ готов.
— Посмотри на директора, — говорю я, — это же хирург великий, замечательный, он мою дочку оперировал, а я знаю, кому ребенка доверить. Ему в живот еще залезать, а ты ему душу рвешь. А рука если дрогнет? (И глазами веду, и Красавчик за мной глаза ведет на пальцы его быстрые, цирковые, очень выразительные и автономные совершенно. Они как-то отдельно своей жизнью живут, словно коты на улице.)
Мой Красавчик туда уставился невольно, а я дальше ему в унисон:
— Эти руки надо беречь, они людей спасают, цены им нет.
— А я не про руки, я про финансы, государственную копейку тоже надо беречь, — говорит Красавчик, отряхиваясь и как бы просыпаясь.
А это нельзя. И тогда я лицо свое к его лицу — близко, впритык, и все мои бессонные ночи, и страхи, и боли — в него! Бей! Оно из глаз моих, из ноздрей идет, гортанью, глоткой, через зубы, со словами вместе. И еще затуманенным разумом за речью слежу, чтобы не спороть лишнее.
— Эти руки за все расплатились, — я говорю, — они пятнадцать лет в отпуске не были, документально можно проверить, отпускные не получали ни разу, и тоже документы есть, они здесь в воскресенье, в субботу и в праздники, и снова бесплатно. Они расплатились за всех санитарочек морга — расплатились до самого страшного суда, и нечего вам здесь делать, понимаешь, хирургов мучить нельзя, это безумие — мучить хирургов…
— Хорошо, ладно, — сказал Красавчик ошалело и быстро, — согласен, а выход какой? Где закон? На что опереться? Дайте закон, положение, инструкцию, Вы же обещали.
Ах, черт, я и забыл совсем. Какие инструкции? Ни при какой погоде я их в глаза даже… а если и возьму когда в руку, так чтобы в корзину, с тошнотой. И растерянность маленькая уже, и заминочка пошла. Но сразу врубается Юрий Сергеевич:
— Это мелочи, это нам ничего не стоит, — говорит он весело и чуть свысока, даже покровительственно, чтобы не дать заподозрить, — инструкции-то он все знает наизусть, он вам тысячу выходов подскажет, это же — законник, инструкции — его слабость.
И далее в таком духе он метет безостановочно, чтобы дать время мне и позицию не уступить пока. И я подхохатываю уверенно и нагло:
— Конечно, разумеется, Господи…
— Ну, так скажите, так подскажите, — не унимается Красавчик-ревизор.
Теперь он смотрит мне в глаза и добавляет: «Только не общими словами, конкретно, ну!»
И выхода уже нет. И в моем мозгу начинается дикая работа — и обыск, и поиск того, чего там не было отродясь. Где ты, призрак?! А может, вообще его нет в природе?
—Пожалуйста, пожалуйста,… — я бормочу, а сам ловлю из преисподней хоть что-нибудь. И чего-то там щелкнуло все-таки, кувыркнулось, отозвалось, и я сказал небрежно, как бы в зубах ковыряясь: «Свыше полутора ставок можно начислить еще тридцать процентов доплаты — за совмещение профессий, так считайте, что санитарочка совмещает разные профессии. Очень просто…».
— Ну, я же говорил, — взрывается Юрий Сергеевич уже с подлинным облегчением, — я же говорил, я же знаю, кого вам представить, видите, он же инструкции наизусть помнит, он же знаменитый…
— Но это не есть совмещение профессий, — бормочет Красавчик, — санитарка возится с трупами — это одна профессия. И если…
Я перебиваю его:
— Э нет, дорогой, она Сорбонну не заканчивала, на ее уровне санитарочном это разные профессии: одно дело подготовить вскрытие, другое дело — обмыть труп, одеть, обуть и вид придать.
Красавчик еще сопротивляется:
— А это с какой стороны посмотреть…
— Верно, — говорю я, — для того мы с тобой и принцип сначала определили. Да, чтобы прах человеческий осквернить и чтобы его родных оскорбить и густо им душу заплевать, и чтобы дело важное разрушить, которое не ты делал, и руки хирурга чтоб укусить, и санитарочка бедная чтоб заплакала — для всего этого нужно разделения профессий не увидеть, не узреть, не заметить. Но чтобы тебе человеком, а не злодеем остаться, придется, однако, это разделение в акте указать, зафиксировать его. Начинай от принципа!
— Ладно, — согласился, наконец, Красавчик, — что-нибудь придумаем.
Он улыбнулся нам по-человечески, и мы распрощались. Я усмехнулся:
— Сейчас покажу тебе статью по деонтологии, один почтенный доктор написал, в летах, некто Лившиц.
— Чего же он хочет?
— Да, по-моему, он хочет выкопать туннель между имением Павла Ивановича Чичикова и своим собственным, Маниловским, и общаться тогда и беседовать на темы возвышенные и чудные.
— И куда же он предлагает копать, как это ему представляется?
— А он предлагает содержать мозг врача в такой же чистоте, как и руки хирурга. Ибо к моменту встречи с больным этот мозг не должен быть загрязнен посторонними мыслями и эмоциями.
— А если не получится?
— Он и это предусмотрел. «Тогда, — говорит, — нужно взять бюллетень, отпуск, перейти временно на не лечебную работу».
— А ну, покажи статью, действительно забавно… Ну, да Бог с ним. С чем приехал? Что привез?
— Во-первых, откушать с Божьей помощью. Вот они: котлеты, капуста и курицы кусок, жена прислала…
— А у меня… а у меня, — забормотал он, — свежая булочка, найсвежайшая, — и царским жестом ее на стол. — Как это вовремя! Сегодня женщину оперировал срочно. Она закровила, понимаешь, неожиданно и сильно. Пока увидели, пока испугались да приволокли ко мне, у нее и нос уже заострился, пришлось впопыхах своей крови ей отлить пятьсот грамм во время операции. Хорошо, группы сошлись.
— А после что-нибудь поел?
— Чай пил сладкий крепкий и булочка вот… Ну, ничего, мы теперь все котлетой и курицей возместим, и булочка еще свежайшая, и чай тоже.
Усталость уже проходит, пищеварение веселое, как печка-буржуйка в мороз гудит, и тяга хорошая.
— Ну, что привез, — спрашивает Юрий Сергеевич, — какие новости?
— Да тут у меня препараты — пересмотреть. Мои Гурин-Лжефридман в отпуске, а больше у себя никому не верю. Пусть ваши глянут.
— Что-нибудь интересное?
— Весьма и весьма. Например, вот деликатные стекла, щепетильный вопрос. Молодая женщина, красавица, опухоль на шее — огромная, вколоченная, лечилась у знахаря. Операция тяжелая — от сосудистого пучка едва отошел, на разрезе рыбье мясо — саркома типичная, а гистолог дает воспалительный процесс, разрастание чего-то куда-то, но доброкачественное все. В этакое счастье и поверить нельзя, да вот узнали, что муж у нее садист, и в наказание укладывает ее на тахту и бьет по шее ребром ладони… У них традиция такая семейная. Так может, прав гистолог?
— Все может быть, — говорит Юрий Сергеевич, — в этаких традициях всякое может случиться. Давай посмотрим твои стекла.
Звонок: телефон.
—Да-да, — говорит Юрий Сергеевич, обозначая свое присутствие.
— Нет, нет! — кричит он уже по смыслу разговора. — Не делайте этого ни в коем случае!
И, перебивая кого-то, наперекор и шурупом в чью-то башку:
— Нельзя! Нельзя! Нельзя! Вообще нельзя, понимаете?
Теперь ему нужно набрать воздух, а там ему что-то в трубку метут, и, видать, быстро, споро. На меня рядом телефонное бульканье сплошной морзянкой идет, неразличимо. А он слушает, кривится, сокрушается, но говорит спокойно, убедительно:
— Так вам и ведь и скажут, моя дорогая, что у вас была с ним связь, и все подтвердят, вы же знаете наших людей… Но и не в этом одном дело, понимаете, просто такие вещи делать нельзя. Запомните: этого делать нельзя! Никогда!
- Предыдущая
- 82/109
- Следующая
