Диспансер: Страсти и покаяния главного врача - Айзенштарк Эмиль Абрамович - Страница 94
- Предыдущая
- 94/109
- Следующая
Направо пойдешь — шею свернешь. Налево пойдешь — тоже шею свернешь.
Бедная моя шея, она уже предвкушает, предчувствует… У психопатки — змеи в глазах, нутро гноится, клокочет, раздувает ее утробу. Сейчас лопнет и хлынет оттуда дрянь газированная. И действительно…
Впрочем, хватит, я устал уже, не могу, передышку мне! Кстати, и путевка вот профсоюзная — три дня в город Гагру. Сорокапроцентная!
А так и было на самом деле. Сначала коллективно и весело в Гагру махнули, а потом уже и все остальное случилось, когда вернулись мы в родные свои пенаты.
Но это еще впереди. А нынче в путь с песней веселой — она скучать не дает никогда! Пора! Пора в путь-дорогу, дорогу дальнюю, дальнюю, траля-ля-ля-ля! Впереди море, солнце и свобода! Ах, свобода… Позади мир, в котором я вечно всем должен и всегда виноват.
— Вы должны, — внушает мне мое начальство, — бумаги шуршат: должны, должны.
Звонят, жужжат телефоны:
— Должны, долж-ж-ж-жны… немедленно… срочно…
— Кругом виноват! Виновен я!
И хори на разные голоса и чирикают, и рычат:
— Должны, ДОЛЖНЫ, вы МНЕ должны, немедленно вы должны, А НЕ ТО — так я вам…
виноват, виноват
Должен, я им должен
Ах!
Должен! ой!
ВИНОВАТ!
виноват! должен!!!
Должен, должен! должен!
ДОЛЖЕН, Виновен, должен
виноват
ВИНОВЕН!!! должен, виновен
должен, виновен
Должен!
Но загудел славным басом электровоз, плавно пошел, замелькало в окне, и разом сгинула нечистая сила. И прелестное, пленительное чувство охватило нас. Уже свобода, уже! Расстилается газета, выставляется еда. Это свиные ребра с мясом, запеченные в русской печи с корочкой, и к ним хрен, горчица и зелень, соленья и маринады, свежие овощи, пирожки домашние с рыбой, паштеты и тертый сыр с чесноком, яйцом и травами. Ароматы… Ароматы… И живою водою обрызганы мы, окроплены… Аи да местком — признать работу удовлетворительной! Сегодня наши девочки по-дорожному скромно, в спортивных костюмчиках. Но завтра роскошными ночными бабочками соберутся они на ужин во дворе дома-пристанища в горах; почти без вина их опьянит морская волна и еще горы, воздух и черные усы аборигенов. Их глаза будут мерцать, щеки у них загорятся, они будут покачивать бедрами и петь свои, неизвестные мне песни: «Ночью глазки горят. Ночью ласки дарят. Ночью все о любви говорят…»
Им будут вторить цикады и мигать светлячки, их слушателями станут хозяева, дворовая собака и кот. А над ними раскинутся купол небесный и зеленые звезды юга. В моей маленькой комнате я открою на ночь окно, и тогда разогнется и ворвется ко мне мандариновая ветка и ляжет с ветром на подоконник.
А утром на пляже я возьму, как обычно, два лежака сразу, чтобы раскинуться вольготно на обе стороны. И тогда кроме воздуха и солнца придет еще и блаженство ног. Там, дома, в испугах и подташниваниях напряжение держит тебя все время. Мышцы лица сокращены в игровую маску или же от боли. А когда расслабишь лицо, напряжение уходит куда-то глубже, в подложечку, что ли? И оттуда сигналами-ответами, обратными связями, зуммером — туда-сюда, туда-сюда. Будь готов — всегда готов! Будьте готовы — всегда готовы! В общем, ноги не отдыхают, они зуммерят поганой морзянкой, удобно их не уложишь, зачем-то, куда-то они готовы. Всегда! А здесь зуммер умолкает. Покой. И никаких морзянок, только птицы поют. И как ни положи ноги, руки — они отдыхают, и — блаженство, другим неведомое. Блаженство ног. Блаженство рук. Души блаженство. Такие вещи сугубо собственные, мои только, попробуй вырази их словами.
Другое дело — живопись. Я видел новогоднюю стенгазету в тюрьме, рисованную зэками, у которых только черный цвет одежды и черная камера. Но что за бешеные краски у Деда-Мороза, горящие до взрыва самоцветы — подарки из торбы его. Живой кровью и радугой играют-сверкают слова традиционного тюремного приветствия: «В наступающем Новом Году желаем всем условно-досрочного освобождения!». Или огромный фанерный щит тоже в местном исполнении: «На свободу с чистой совестью». Зэк, только что выпущенный, с короткой стрижкой (успел отрастить перед освобождением), заносит ногу на ступеньку классного пассажирского вагона, в руке у него чемоданчик, сейчас он войдет в купе, поезд тронется, и поедет зэк вольно, уже без конвоя, уже и не зэк.
Это мечта, тысячи раз воображенная, обогретая своими и чужими дыханьями. И краски ложатся сюда такие, что дрогнешь и станешь. Кусочек неба над вагоном — ультрамарин, озон свободы, вакханалия счастья, а сам вагон хоть и реален, но ведь глазами зэка: он закатил сюда, в эту темницу, из той жизни, он залит светом, солнце припекает его горячий зеркальный борт и человека, который занес ногу на ступеньку. Ах, эта ступенька — рубикон, она выписана с трепетом и нежностью, как лицо любимой женщины. Да, здесь другие совсем акценты, нам, слава богу, неведомые. А человек, схватившись за поручни, стоит к нам спиной, и этой спине хорошо в мягком элегантном костюме. Вот оно — блаженство спины, и фибровый чемоданчик в руке — венец творенья, апофеоз вольности, лихости и красоты.
Я подтягиваю свои лежаки к самой воде, чтобы жадно все сразу: воздух, солнце, брызги, а потом иду в море, как пьяный, через прибрежую волну к флажкам и дальше — за флажки, за флажки! Там пусто, чисто, прозрачно. Впереди горизонт, позади горы и врезанный в них миниатюрный готический замок. Теперь можно лечь на спину, слушать море, размышлять о принце Ольденбургском, который построил этот дворец своей массажистке, поискать греческое кладбище в горах, нырнуть с открытыми глазами, вынырнуть и знать, что на берегу тебя ждет ледяная пепси-кола и чашечка кофе по-турецки. А можно еще полежать, не торопясь, хоть лодки местного ОСВОДа совсем рядом. Но спасатели не хамят. Они видят профессионально, что этот человек не утонет, и мысленно разрешают ему то, чего не позволят другим.
Гагра — либеральный город. Здесь боготворят родителей и почитают соседей. Сосед — свет в окне. Сосед с тобою и в горе, и в радости, и сосед закроет тебе глаза, когда придет твой час и черед. В этом городе не было раньше замков, дома стояли незапертые, и какие дома! С колоннами и витыми мраморными лестницами, с кокетливыми широкими верандами и с хитрыми еще выдумками напоказ. Впрочем, за последнее время кое-что уже изменилось в сторону усреднения на основе общих стандартов. Однако же коренные гаг-ринцы все еще верят в свою исключительность. С двумя нашими девочками я заказал молочный коктейль и поднял бокал, цитируя Пушкина: «Друзья, прекрасен наш союз!». Юный абориген тотчас поправил меня: «Прэкрасен город Гагра, а нэ Союз!».
Но мы приехали сюда не спорить, а отдыхать. И мы идем на пристань. Прогулочный теплоход везет нас в открытое море, за горизонт, и соленый ветер полощет нам бронхи, газирует кровь и радостно шибает в голову, как шампанское. И было двойное ощущение времени: с одной стороны, эти дни и часы просверкали, как молнии, а с другой показалось, что мы отдыхали здесь чуть ли не месяц. И ведь отдохнули на славу. Наши плечи расправились, страхи-тошноты пропали, зазвучали, зазвенели наши голоса. И захотелось работать, работать… Ноздри уже раздувались: возьмемся, ох, и возьмемся. Никто, конечно, не сказал ничего такого вслух, но мы уже перемигивались, как заговорщики, и назад ехали, внутренне засучив рукава и как бы пританцовывая от азарта и нетерпения. Колеса отстукивали в унисон: возьмемся, возьмемся, возьмемся!
А как приехали в диспансер, нам сказали: «У вас ревизия». И свет померк. И тьма над бездною. И стоим мы перед ними словно голенькие. А те смотрят спокойно и нас глазами ощупывают, как хозяйки живых кур на базаре.
Ах, контролеры же — гости не прошенные! Одна — пожилая, расплывшаяся, чуть колышется от избытков. Другая же — молодуха точеная. Обе мне мандаты сунули и — за дело свое. А дело у них — военное. Аптеку они сразу отрезали — опечатали. У них это в манере — аптеку разом отсечь. Восставшие захватывают поначалу вокзал, телеграф и еще чего-то. А эти вот — аптеку. Тут же развернулись они на учет и отчетность. Журнал и книги амбарные хотели у нас забрать, чтобы мы там чего не исправили на ходу. Но не получилось, ибо столько их, что двум бабам не унести — коней надо. Тогда они что-то записали по итогам, дабы сверку вести потом, а пока захватили старушонку — сестру-хозяйку, заперлись с нею в ее каморе, и пошла у них толковища по мягкому инвентарю. Старушонка там, слышим, поплакивает, а мы снаружи суетимся, черноморский загар уже сходит, слезает. Из-под него на наши щеки румянцы ползут, как чахоточные, и сердца стучат с напряжением, нам давление набивают. Прощай, красавица Гагра!
- Предыдущая
- 94/109
- Следующая
