Норманны в Византии - ле Ру Гюг - Страница 17

• Предыдущая
• 17/28
• Следующая

Дромунд опустил голову. Он желал, чтоб Ирина полюбила его иначе. Его душа дикого пирата гордилась победой над женщиной, как удачной добычей. Он желал бы хвастаться ею, как богатым чеканным вооружением, браслетами, кольцами, подаренными ему возлюбленной. Он много раз просил Ирину отправиться с ним в ту таверну, где собирались дружинники играть в кости и пить пиво. Отказы Ирины ему оставались непонятны. Он не допускал в ней чувства самолюбия, считая ее совершенно завоеванной.

Скромность же ее души была для него загадкой, перед которой он терялся, впадая в бессознательное беспокойство, тяготившее и вызывавшее в нем гнев. Ирина между тем сказала:

– Я оставлю тебя на минутку…

– Куда же ты пойдешь?

– В церковь.

– Что ты там будешь делать?

– Я хочу помолиться Богу о нашей любви.

– Какому Богу?

– Моему Богу.

– Это Белому человеку? – спросил Дромунд, с презрением пожав плечами, и добавил: – Ты увидишь, как поможет тебе твой Христос, когда разразится гнев асов и когда норманны сделают из Царицы мира кладовую для солонины!

Это дикое восклицание вызвало краску на лице Ирины. Ей вспомнились те львы, которых она видела в цирке. Усталые от продолжительного морского пути, едва успевшие расправить свои члены, утомленные долгим сиденьем в клетках, они вдруг выпрямлялись и злобно рыкали при виде оскорблявшей их своею близостью толпы. Слезы брызнули из глаз Ирины от обиды, что в своей страсти к разрушению он забывал о ней.

– Тогда я не от моего Бога буду ждать защиты, а от тебя! – сказала она.

При этих словах детски-милая улыбка мелькнула на губах дружинника. Он сжал Ирину в объятиях и своим музыкальным голосом, звучавшим, как лира, в душе его возлюбленной, промолвил:

– Прости меня, если я ревную тебя к твоему Богу! Я отказался от своего рая ради тебя. Не открывай же мне двери и в твой… Мы знаем такое небо, где мы царим одни. Унесемся же туда!..

Радостная весть о взятии Хандакса была очень приятна базилевсу, проводившему все свое время в объятиях красавицы Теофано. Чем менее эта удача была им заслужена, тем более она его радовала. Мысль о дерзости сарацин как кошмар давила Романа и пробуждала его среди ночи, мешая спокойно отдаваться своему личному счастию. Теперь же Хандакс был превращен в развалины, в которых догоравшие пожары тушились кровью.

Воины Фоки, ворвавшись, как ураган, в побежденный город, прошли по всем его кварталам и побывали в каждом доме. Двести женщин были истерзаны и задушены. Маленьких детей стрельцы разбивали о камни. Стариков пристреливали на улицах, а людей, способных работать, приводили в порт и продавали в рабство.

Старый эмир Корунас с сыновьями и с женами были связаны и ожидали позорной казни, которая долженствовала украсить триумф победителей. Богатство добычи превзошло все ожидания.

В продолжение полутораста лет пираты Средиземного моря собирали в свою берлогу награбленные с тысячи городов богатства. Только одна продажа невольников, годных для составления дружин, наполняла золотыми динариями шлемы воинов. Целое судно со священными реликвиями, некогда взятыми из святых храмов и хранившихся для того, чтобы при случае продать их за большие деньги, было послано в Византию. Кроме того, красивые сарацинки пополнили запас невольниц для гинекеев.

По старому обычаю, полководец, возвращающийся из похода увенчанным славою победы, должен был войти в город с большим триумфом и пышностью; для него устраивалась торжественная встреча.

В ожидании этой встречи, базилевс предложил Фоке занять свой загородный дворец, который соединялся с Византией непрерывным садом. По своей подозрительности и малодушию Роман боялся, однако же, отдать полководцу надлежащие почести.

В большом дворце вообще не любили военачальников, которых боготворило войско, и потому Фоке пришлось обойтись без триумфальной колесницы.

Но он не страдал от этого. Он знал, что народ воздаст ему все почести, в которых отказывал император.

И как Роман ни окружал самого себя пленными сарацинами, народ знал, кто победил и привел их в Византию.

Праздник, который должен был окончиться представлением в цирке, начался церемонией на форуме. Опоясанная со всех сторон портиками, эта площадь, находящаяся между дворцом, сенатом и собором, была самым сердцем Царицы мира и носила название Авгутстеона. На ней возвышалось множество колонн из разноцветного мрамора, стояли статуи императоров и императриц, отлитые из золота и серебра, а также редкие египетские изваяния, изображения библейских животных, – история и химера одновременно.

Яркое солнце заливало Августеон, когда около полудня автократор взошел на верхнюю ступень пьедестала колонны, поставленной в память Константина, где над его головой возвышался крест со святой надписью.

Направо от императора, на паперти собора, находился патриарх, окруженный духовенством, а обе стороны площади были заняты толпою сановников.

Роман сделал знак копьем, которое держал в правой руке, и тогда из соседнего перистиля вывели старого эмира Корунаса с сыновьями, улемов и других пленных сарацин. Закованные в цепи, как дикие звери, они медленно подвигались к середине площади, причем их белые одежды ярко блестели на солнце.

Несмотря на то, что их унижение радостно возбуждало всех присутствующих, на площади господствовала полная тишина. Все ждали, когда солист императорской капеллы запоет триумфальный гимн.

Он начал:

– Господь моя крепость и сила!..

Напев гимна был торжественный и грандиозный; слова полны глубокого смысла. Воодушевление охватило слушателей. Голоса придворных певчих, а с ними и всего народа слились в один восторженный хор.

Тогда, среди воинов и архонтов, сопровождавших сарацин, произошло неудержимое волнение. Победители побуждали побежденных пасть ниц к стопам императора. Протонотарий схватил за плечи Корунаса и бросил его на землю. Но оскорбившийся этим старый эмир настойчиво приподнял голову, которая опять была насильно пригнута к подножию балдахина.

За исключением таких неустранимых жестокостей, вся церемония представляла собой веселый, оживленный праздник.

Дворцы и дома исчезли под массой гирлянд из зелени, под драпировками из азиатских материй с вытканными на них фигурами людей и животных. Лавровые деревья, душистые цветы, курения наполняли воздух благоуханием. Обитатели домов выставляли на балконы и окна золотые и серебряные вещи, посуду и дорогое оружие. При ослепительном блеске солнца повсюду горели жаровни и факелы.

Взоры всех были обращены на Фоку.

Базилисса Теофано со своими приближенными и евнухами любовалась на церемонию из-за решетки церкви святой Марии и, когда Фока проходил мимо, она очень заволновалась. Стараясь получше рассмотреть героя, избавившего ее от постоянного страха, она приподняла голову и заглянула ему в глаза.

Фока как бы ожидал этого взгляда, в котором он мог прочесть ее мысли, и потому ни одна черта не дрогнула в его лице, когда он встретился с нею глазами.

Для внимательного наблюдателя, однако же, один этот маленький эпизод мог выдать тайну честолюбия Фоки, в котором Теофано была самой высшей ступенью…

В ту же минуту нетерпение другой женщины подстерегало появление в цирке другого воина.

Ирина рассеянно смотрела на небывалые представления, вид которых вызывал бешеные аплодисменты.

Ее мало занимали блеск золота и серебра, восточные редкости, пурпур Дамаска, персидские ковры, изделия из слоновой кости и черного дерева, из раковин и перламутра; ее не интересовали сабли, палаши, каски, инкустированные золотом щиты. Мало возбуждали в ней любопытства и пленные принцессы. Не прельщали ее ни арабские лошади с завитыми гривами и хвостами, ни вереницы верблюдов с качающейся, стройной походкой и неприятным ревом, пугавшим дружины руссов.

• Предыдущая
• 17/28
• Следующая