Напрасные слова - Рубальская Лариса Алексеевна - Страница 23

• Предыдущая
• 23/52
• Следующая

Встаю я рано – кормлю Давида, Феньку, мою любимую собаку, подметаю чистенько – и на работу. Так было очень много лет. Кем я только не работала – машинисткой, библиотекарем, корректором, редактором, переводчиком японского языка. На японский язык у меня ушло целых двадцать пять лет.

Сейчас я по привычке рано встаю, кормлю, подметаю. Мне никуда спешить не надо. Ходить на службу по утрам я недавно перестала, потому что мне сейчас гораздо интересней писать, выступать, ходить на телесъемки. Вообще, работать у японцев мне стало скучно. Чем больше времени я с ними проводила, тем сильнее обострялась моя любовь к российским людям.

Вот, представляете, один японец мне как-то говорит: «Ничего я ни в вас, ни в ваших книжках не понимаю. Вот, например, у одного вашего гения, как там написано? „У нее были глаза цвета мокрой и спелой черной смородины“. У нас, у японцев, у всех – черные глаза, черные волосы, все понятно. А вы чудные какие-то».

Да, мы чудные, разные. И это здорово. Короче говоря, сижу я теперь дома и размышляю о нас – чудных, с разными глазами, судьбами, характерами. И вспоминаю свою дояпонскую жизнь.

Как-то по телевизору я смотрела передачу, в которой спорили ученые. Среди участников я увидела знакомое лицо. Вспомнила его обладателя и засмеялась, потому что связана у меня с ним одна история.

В то время я работала редактором в одном институте. Восемь женщин нашего отдела – каждая со своими заботами и проблемами – редактировали научные труды преподавателей.

Одной из нас – матери-одиночке Нине – досталась работа как раз этого телегероя. В то время он был очень молодым доктором наук, метил в академики. Его фамилия была Ястребов. Нина нашла в его работе очень грубую, как ей показалось, стилистическую ошибку и внесла исправление. Через пару дней после сдачи работы в отдел грозно влетел Ястребов. Вместо «здравствуйте» он закричал: «Кто здесь работает?! Недоразвитые тупицы! Всех гнать. Никто из вас, наверно, никогда книги в глаза не видел! Какое ты, серое существо, имеешь право делать исправления в том, что написал Я!!! Уволю к черту!»

Он бросил работу Нине на стол и так же грозно вылетел. Нина стала плакать: «Ой, девочки! А вдруг уволят? Что я буду делать с двумя детьми без алиментов?»

Когда кто-то из нас плакал, а это случалось часто, отзывчивая Любка сразу бегала за сухим вином. В этот раз тоже – Любка, хоть и толстая была, сбегала быстро. Рислинг Нину успокоил, и она начала исправлять работу Ястребова, как было раньше.

Я ненавижу, когда люди возвышаются над другими. Мне всегда хочется их стукнуть чем-нибудь по голове, как молотком по гвоздю, когда он вылезет и мешает. Нет, конечно, я никого никогда не била, но желание сделать это бывает часто и сейчас. Вообще, мне иногда кажется, что моим далеким предком был хан Мамай – чуть что не по мне, и приходится изо всех сил сдерживать чешущиеся кулаки. Все мне говорят – у тебя такой хороший характер, ты никогда не кричишь, не споришь. Про кулаки никто не догадывается.

Так вот, в случае с Ястребовым кулаки дали себя знать. Но не пойду же я бить очень молодого доктора наук, метящего в академики? И созрел у меня коварный план мести.

Ястребов появился на следующее утро – такой же великий и недовольный. В его глазах было написано: дуры! Серость тупая!

Я сидела за машинкой и очень быстро печатала. Настолько быстро – раньше же я долго работала машинисткой, – что Ястребов, на секунду забыв про презрение, спросил: «Где это ты так стрекотать научилась?»

Я ему не ответила, потому что меня позвали к телефону. Не переставая печатать, я прислонила трубку к уху и стала громко говорить по-японски – как раз в то время я его изучала. Ястребов замер: «Ты на каком это языке?» Я, не переставая печатать: «Да на японском. Приехала моя подруга японка, импресарио Рихтера, пригласила вечером на концерт маэстро».

Надпись в глазах Ястребова стала медленно меняться.

Тут Татьяна Степановна ко мне с вопросом обращается: «Лариска, с утра хожу, как дура, не могу вспомнить, как „Илиада“ Гомера начинается?»

Я, печатая: «Гнев, о, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…» Гекзаметром, в общем, ответила. А чтоб Ястребов не спросил вторую строчку, о которой я, естественно, понятия не имела, уже подоспела Анна: «Ларис, считать лень, сколько будет 1250 умножить на 1348?» Я, без запинки: 1685048.

Ястребов остолбенел, схватил ручку, бумагу (калькуляторов в то время еще не было) и стал умножать. Все сошлось. Он закричал как сумасшедший: «Что ты тут делаешь? Ты же уникум!»

И тут мы хором как грянули: «А у нас тут все такие!»

Ястребов побледнел, осел на стул. Отзывчивая Любка накапала ему валокордина. Он пришел в себя, забрал работу и ушел. Наверно, так до конца ничего и не понял.

Сейчас, по телевизору, молодой еще академик, он выступал перед аудиторией, а в глазах была знакомая надпись: «Все вы дураки и серые тупицы».

А я смеялась и вспоминала, как мы потом пили все вместе Рислинг, и я предложила тост – за Любку, которая так хорошо молчала в трубке, когда я лопотала по-японски, за Татьяну Степанну, и за Анну, и за Нинку, чтоб она больше никогда не плакала. А девчонки, наоборот, предложили выпить за меня, что я так здорово все это придумала.

Кстати, а как все-таки начинается «Илиада»?

• Предыдущая
• 23/52
• Следующая