Год, когда мы встретились - Ахерн Сесилия - Страница 5

• Предыдущая
• 5/15
• Следующая

Я вижу, что в спальне у доктора Джеймсона загорелся свет. Похоже, это карманный фонарь, потому что луч мечется взад-вперед, как будто тот, кто его держит, не знает толком, куда светить. Пес теперь лает как безумный, и я надеюсь, доктор наконец впустит его, а то как бы завтра утром какая-нибудь девочка не обнаружила, что Санта принес ей на задний двор обалдевшего на всю голову джек-рассел-терьера. Фонарик бродит по комнатам наверху. Доктор Джеймсон, очевидно, вообще предпочитает быть выше всех. Я поняла это из разговора с мистером Мэлони, который живет в соседнем доме. Он постучался ко мне, чтобы сказать, что скоро подъедет мусоровоз, а я, как он заметил, не выставила на дорогу мешки с мусором. Похоже, они с доктором Джеймсоном не в ладах – оба хотят возглавлять нашу управляющую компанию. Про мешки я действительно забыла, потому что, перестав ходить на работу, перестала различать дни недели, но меня разозлило, что он счел возможным заявиться со своими напоминаниями.

Полтора месяца назад этого бы не случилось. И я бы не забыла, и мистер Мэлони не рискнул бы ко мне постучать.

Ты дергаешь ручку входной двери и с искренним негодованием обнаруживаешь, что она на замке – ни тебе, ни вооруженному грабителю не удастся посреди ночи свободно войти в дом. Ты звонишь – настойчиво, длинными яростными очередями, будто не на кнопку жмешь, а на гашетку пулемета. Не бывает такого, чтобы жена или кто-то из детей открыл тебе сразу. Не знаю, может, они так крепко спят, привыкнув ни на что не реагировать? Или, наоборот, сбились все в одной комнате, дети испуганно всхлипывают, а мать говорит, что не надо тебя впускать? Как бы то ни было, никто не выходит. Тогда ты начинаешь колотить в дверь. Это твое любимое упражнение, ты каждую ночь что есть силы долбишь свою бедную дверь, давая выход накопившейся злости. Затем обходишь вокруг дома и стучишь во все окна подряд. И при этом тянешь с насмешливой издевкой:

– Я зна-а-ю, ты там.

Как будто она притворяется, что ее там нет…

По-моему, она как раз довольно внятно дает тебе понять, что к чему. И не важно, спит она или затаилась в надежде, что ты все-таки уберешься прочь. Я так думаю, скорее второе.

Тогда ты начинаешь издавать протяжные вопли. Я знаю, она это ненавидит, твои вопли бесят ее больше всего остального, может быть, потому, что голос у тебя громкий, хорошо поставленный, а главное – узнаваемый. Впрочем, никому из соседей и в голову бы не пришло, что на улице есть другая семейная пара, так театрально выясняющая отношения. Странно, что ты этого до сих пор не понял и попусту тратишь силы на то, что не может ее пронять. Уж переходил бы сразу к воплям. Однако впервые за все время моих наблюдений твоя жена проявляет стойкость. И ты изобретаешь нечто новенькое. Возвращаешься в машину и принимаешься тупо, безостановочно сигналить.

Фонарик в доме доктора Джеймсона перемещается на первый этаж. Надеюсь, он не собирается выйти и попытаться тебя утихомирить. Ведь ты явно настроен по-боевому. У доктора Джеймсона открывается дверь, и я невольно хватаюсь за голову – что же мне, бежать на улицу и останавливать его? Но я не желаю во всем этом участвовать! Ладно, пока просто посмотрю, как все обернется, а если дело дойдет до драки, то вмешаюсь… хотя ума не приложу, какой от меня будет толк. Дверь нараспашку, а доктора пока не видать. Зато из-за угла на всех парах вылетает его пес, несется сломя голову по скользкой влажной траве, чуть не падает, но ходу не сбавляет. Стремительно врывается в дом, и дверь тотчас захлопывается. Я не могу удержаться и тихонько смеюсь.

Ты, наверное, слышал, как хлопнула дверь, и решил, что это твоя жена, потому что сигналить ты перестаешь, и ночную тишину теперь нарушают только «Ганз н’ Роузес». Уже и на том спасибо. Эти гудки – самое гнусное, что ты мог придумать. Похоже, твоя жена дожидалась, пока ты слегка уймешься, и теперь наконец решила тебя впустить. Дверь открылась, и она вышла на крыльцо в одной ночнушке, даже куртку не набросила. Чувствуется, что она на пределе. Позади нее маячит чья-то тень. Сначала я было подумала, что у нее кто-то есть, и всерьез испугалась, что сейчас случится нечто ужасное, но потом разобрала, что это твой старший сын. Он как-то резко повзрослел, видно, что он готов ее защищать как настоящий мужчина. Она говорит, чтобы он остался дома, и он подчиняется. Это меня радует. Не надо давать тебе лишнего повода, ты и так уже на взводе. Как только ты ее видишь, тут же выскакиваешь из машины и начинаешь орать: за каким чертом она заперла дверь и не пускает тебя в собственный дом? Ты всегда орешь на нее за это. Она пытается успокоить тебя, подходит к джипу и вынимает ключ из замка зажигания, музыка затыкается, мотор глохнет, и фары гаснут. Она трясет этой связкой ключей у тебя перед носом, говорит – вот он, ключ от дома, протри глаза. Могла бы и не говорить. Ты и так это знаешь.

Но я знаю, и она знает, что, когда ты пьян, бессмысленно взывать к твоему разуму, ты охвачен безумием. И всякий раз ты твердо убежден, что дверь заперта изнутри и открыть ее невозможно – тебя нарочно не хотят впустить. Весь мир ополчился против тебя, более того, твой дом против тебя, и ты должен попасть внутрь чего бы это ни стоило.

На мгновение ты замираешь, изумленно таращишься на болтающиеся перед глазами ключи, а потом, пошатнувшись, обрушиваешься на нее, заключаешь в объятия и целуешь куда ни попадя. Твоего лица я не вижу, зато вижу ее лицо. Оно выражает безмерную молчаливую муку. Ты смеешься и, проходя мимо сына, ерошишь ему волосы, как будто все это была просто шутка, и я ненавижу тебя еще сильнее – за то, что ты даже извиниться не можешь. Ты ни разу этого не сделал, во всяком случае, я не видела. Как только ты заходишь в дом, нам дают свет. Ты оборачиваешься и видишь меня в окне, в спальне зажглись все лампы, я выставлена напоказ, превратившись из тайного соглядатая в явного.

Ты долго, пристально на меня смотришь, потом с грохотом захлопываешь дверь, и, после всего что натворил сегодня ночью ты, потусторонней идиоткой чувствую себя я.

Во время рождественских каникул я была в отличном настроении – никто не работал, мы были на равных. Не я одна болталась без дела, все вокруг отдыхали, и мы ничем друг от друга не отличались. Но теперь каникулы закончились, народ вернулся к делам, а я снова впала в мрачность.

Поначалу, когда меня уволили, я была просто потрясена, весь мой организм переживал настоящий шок, а потом наступил период затяжной печали, когда я оплакивала утрату прежней жизни. Мне было обидно, до ужаса обидно. Я-то считала, что мы с Ларри не только коллеги, но и друзья. Каждый Новый год мы вместе ездили кататься на лыжах, в июне я проводила недельку с ним и его семейством в их загородном доме в Марбелье, на юге Испании. Меня приглашали на домашние праздники, я была допущена в самый близкий семейный круг. Да, мы с ним нередко яростно спорили, но мне в голову не могло прийти, что он так себя поведет, что посмеет меня вышвырнуть.

Позлившись и пообижавшись, я постепенно пришла к мысли, что на самом деле ничего плохого со мной не произошло. Мне не нравилось, что я впала в такую безысходность всего лишь оттого, что меня уволили. Это не мне нужна была моя работа, это я была ей нужна – и тем хуже для нее, что она меня потеряла. Потом пришло Рождество, а вместе с ним и всяческая светская жизнь. Я ходила на вечеринки, обедала с друзьями, веселилась и пила шампанское, настроение было легкое, радостно-приподнятое, и на время я забыла о своих печалях. Но сейчас уже январь, и на душе у меня так же серо и пасмурно, как на улице.

Я никчемна, никому не нужна и ни на что не гожусь. Мне кажется, моя самооценка упала почти до нуля. Меня ограбили – лишили привычного режима, отняли мой тщательно распланированный распорядок, все то, что прежде определяло каждый мой день с утра и до вечера. Придумать что-нибудь взамен очень сложно, у меня нет обязательств, и мне невыносимо видеть, как все вокруг уверенно маршируют, подчиняясь ритму своих важных дел. А еще меня все время мучит голод и в прямом, и в переносном смысле. Меня гложет желание куда-то пойти, что-то сделать, но, кроме того, я беспрерывно ем: кухня рядом, вот она, а заняться мне больше нечем. И я жру целыми днями. И по ночам тоже. Мне скучно. И, как ни горько в этом признаться, одиноко. Бывает, я целый день провожу совсем одна, ни с кем не перемолвившись ни единым словечком. Иногда мне кажется, что я стала невидимкой. Ловлю себя на том, что делаюсь похожа на стариков, которые подолгу торчат у кассы в супермаркете, болтая с кассиршей ни о чем. Раньше они меня раздражали, я изнывала у них за спиной от нетерпения, ведь меня ждали неотложные дела.

• Предыдущая
• 5/15
• Следующая