Дриблингом через границу - Хюлле Павел - Страница 6

(Марек — Мерседес де ла Торре Монмань)

Мерседес, ты случайно не знаешь, интересовался ли Роберто Боланьо[11] футболом? Спроси, пожалуйста, Хауме Вальробу. Он издатель — наверняка знает.

Обнимаю, Марек.

(Мерседес де ла Торре Монмань — Мареку)

Хауме не любитель футбола, я лучше спрошу Вила-Матаса, вот он — фанат (особенно «Барсы»!).

Обнимаю, Мерседес.

(Энрике Вила-Матас — Мерседес де ла Торре Монмань)

Обожал. Широко известен следующий фрагмент интервью: «Боланьо, легкомысленный шутник, не кичится своим писательством. Он предпочитает рассказывать байки о детстве в Чили: ‘В 1961-м мы жили в Кильпуэ, в пятидесяти метрах от места дислокации сборной Бразилии. Я познакомился с Пеле, Гарринчей, Вавой[12]. Помню, например, что Вава пробил пенальти, а я его не пропустил. Считаю это самым большим своим достижением. Не пропустить пенальти, который бьет Вава!’»

Еще Боланьо говорил, что ему нравятся те, кто загоняет мяч в собственные ворота.

Энрике.

(Мерседес де ла Торре Монмань — Мареку)

Как видишь, Роберто обожал футбол. Понятия не имею, кто такой Вава. Ты когда-нибудь слышал о Ваве?

М.

Это было, в общем, не так уж давно. Лет семь назад, может, восемь. Короче, начало ноября, почти облетевшие деревья. У футбольных ворот сохли грязно-желтые кучи листьев. Даже сетка, казалось, увядала, опадала в преддверии зимы. Мы били в «детские» ворота, то есть ставили по паре кирпичей в двух метрах от столбиков, но пенальти — после трех угловых — лупили, как положено. По обычным футбольным воротам, с одиннадцати метров, где сохранился след извести — въелся в землю, как родимое пятно. Начинало моросить, а мы, как всегда в те годы, остались вдвоем. Середина недели, время — часа два дня, вокруг в радиусе пятисот метров — ни души. Вава давал мне фору, два-три очка, он всегда играл лучше, но уже тогда все чаще проигрывал, дыхалки не хватало, я брал скоростью, более здоровым, хе-хе, питанием. Наконец мы закончили, дождь все усиливался — в студенческие годы я написал стихотворение, начинавшееся со слов: «У неба над Варшавой простатит», — и вдруг, уже садясь в машину, я понял. Понял, что мы играли в последний раз — вот-вот выпадет снег, а потом, весной, мы уже не встретимся; понял, что над стадионом «Орел», на главный газон которого я выбежал восьмилетним, в зеленой футболке, воцарилась вечная тишина, которая поглотит все забитые нами за столько — столько! — лет голы, что сегодняшняя, совершенно обычная, встреча завершает наше многолетнее пинание мяча не только здесь, на «Орле», но и везде, на всех гроховских[13] стадионах нашего детства, на газонах возле Стадиона Десятилетия[14], на спортплощадке лицея на улице Гренадеров, на поле возле улицы Вспульна Дрога, где однажды появился Дуда[15], забил мне с поворотом и исчез навсегда, на асфальтовом пятачке у Аптечной и на булыжной мостовой за рестораном «Заглоба», откуда всегда пахло жареной печенкой, на жесткой площадке при начальной школе на Сенницкой, где я учился и куда приходил играть тридцать лет спустя; понял, что со всех этих и подобных им мест в эту среду вечером дождь смывает следы нашего присутствия, тысячи часов, проведенных за пинанием мяча, что наступил неумолимый конец, обращающий весь Грохов в призрачный дождливый музей, и здесь, в этой точке, мне больше ничего не светит. А возможно, и вообще ничего не светит — в ближайшие тридцать лет. Вскоре, впрочем, я перебрался на другой берег Вислы, в центр, и никогда больше не звонил Ваве, как и он мне, и мяч тоже больше никогда не гонял.

Я тебя угощу странным чаем, травяным. Я экспериментирую — выращиваю разные травки, генетикой балуюсь. Этот — с примесью сэнтя, остальные — модифицированная жимолость и лекарственный подорожник. Заказ для фирмы «Гербаполь», пробная партия поступит в продажу через пару месяцев. Напишем на упаковке, что чай повышает потенцию — вмиг раскупят. Я всегда считала это своей личной миссией — улучшить нашему затраханному обществу стояк… Да, дружная была компания, только Вава держался немного особняком, он был, может, и самый умный, самый начитанный, но такой… более уличный… дворовый, обожал провокации, сразу бил в слабое место, мог любого одним словом раздавить. Однако на поле они как-то ладили: днем на них рассчитывать было нечего — неслись на свой газон возле Стадиона или на «Орел», так что провожали нас после уроков одни зубрилы-паралитики. Джо появлялся вечером, высчитывал, в какие дни моя мать работает на фабрике во вторую смену и заканчивает в десять вечера — можно было два часа пообжиматься. Собственно, я была его девушкой, хотя мы договорились это не афишировать. Я не любила привлекать к себе внимание, а он меня стеснялся: я не умела скрывать свои чувства, говорили, что у меня все на лице написано, не по возрасту, хотя ведь я девственницей оставалась чуть ли не дольше всех в классе, уж Джо-то знает. Ну а потом, в выпускном классе, я вообще была их девушкой, эдакий Шарик при танкистах, муза абсенскаристов, как они себя по-идиотски именовали. Главным был Джо, но чисто по-дружески я предпочитала Грача, его приятеля. В кино ходили втроем, Джо хватал меня за левую сиську, Грач — за правую, их лапы встречались под моей блузкой, как Герек с Хонеккером на мосту Дружбы. Но прикосновения Джо были нежнее… Ясное дело — поэт. Я в свое время тоже кое-что пописывала, раз напечаталась в «Радаре» и студенческое кабаре организовала. Но больше всего мне нравилось копаться в земле и смотреть, как что растет.

«Орел» был моим любимым стадионом, так сказать, семейным, домашним. Да, пожалуй, все мы его любили. Он казался нам непорочным анклавом, не запятнанным чужаками… До «Орла» город не докатывался, словно бы иссякая на его берегу, боясь переступить границу, воздвигнуть рядом очередную высотку. Точно весь этот стадион — просто случайная, ненужная пристройка, аппендикс, в который отсеивается варшавский мусор. У каждого есть своя ментальная, эмоциональная карта, на которой обозначены главные места жизни. «Орел» располагался на самом краю, сразу за ним, в сторону Восточного вокзала, простиралась область не столько даже неведомого, сколько мне чуждого, ubi leones[17], населенная иным племенем, Зона, в самый раз для Тарковского, мы туда ходили редко. Стадион «Друкаж» возле Скарышевского парка тоже был не вполне наш, хотя сам парк относился к числу мест благодатных, обжитых. Но подлинной границей была Висла — на левом берегу мы никогда не играли. Хотя ездили туда постоянно, чаще всего на Новый Свят[18], особенно когда при Гереке в городе впервые появились картофель-фри и гамбургеры, сперва с сосисками, а потом уже только с грибами… или в кинотеатр «Скарпа», где малолеток всегда пускали на фильмы «До восемнадцати лет вход строго воспрещен»… Позже — играть в догонялки с милицией, когда Польша побеждала на чемпионате мира в семьдесят четвертом. Висла была психологической границей, она определяла нашу локальность: да, можешь посещать матчи на том берегу, смотреть на других, но сам играй здесь, ибо существуют вещи настолько интимные, что на чужом берегу их делать не принято, В журнале «Новое слово» как-то напечатали мое стихотворение — какой же это мог быть год, семьдесят третий? — начинавшееся со слов: «Никогда не переступай границ / их переход — измышление философов / чьи жены беспутствуют на парижских улочках / и покупают горькие оливки на рынке Бельвиль».