Большая стрелка - Рясной Илья - Страница 9
- Предыдущая
- 9/66
- Следующая
— Ты врешь, ты все врешь опять! — крикнула Люся яростно. Нельзя сказать, чтобы Влад не заруливал иногда налево и что он знать не знает, что такое супружеская измена. Не стеснялся он и использовать отговорки типа: «Участвовал в операции… Был на захвате». Но сейчас, честно отсидев на нарах все это время, ему было обидно слышать подобные упреки.
— И ты пьян. Ты опять пьян…
— В меру, — буркнул Влад.
— Цветы не даришь. О любви когда в последний раз мне говорил?
Тут его и потянуло за язык:
— Дорогая, ты что, больше со своей головой не дружишь? Двенадцать лет живем. О какой любви?
— Вот! — торжествующе воскликнула Люся. — Так и скажи — нашел какую-то шлюху!
— Не нашел.
— Ты врешь… Все ты врешь…
— Да, я все вру, — вздохнув, кивнул он.
— Что?
— Я все вру!
Тут и начался разбор по понятиям. Люся сноровисто собрала чемодан, с трудом закрыла его, не обращая внимания, что Влад устало смотрит на ее труды.
— Далеко? — полюбопытствовал он. — Найду кого-нибудь получше. Кто меня как женщину будет воспринимать, — язвительно произнесла она.
— Хотя бы скажи, кого найдешь. Я его по картотеке проверю.
— Что?!
— Вдруг брачным аферистом окажется.
— Мерзавец. Какой же мерзавец. Двенадцать лет…
— Коту под хвост, — закончил Влад. — Ладно, или иди, или оставайся… Она ушла.
Папашка у Люси — бизнесмен, у него под Москвой коттедж, машина с шофером, и зятя он считает никчемным дураком, не способным заработать себе на пропитание. Люся поехала к нему изливать слезы.
— Ну и хрен с тобой, красная шапочка, — махнул рукой Влад, когда дверь захлопнулась, полез в портфель и выудил оттуда бутылку беленькой.
Да, Зима уважал холодную сталь. Свой «клык» — заточенный острый нож с выкидным лезвием — таскал с собой всегда. И погиб он, как волк, — не от выстрела в спину, не от удавки, а от разорвавших плоть таких же волчьих клыков. На его теле эксперты насчитали восемнадцать ножевых ран.
Чем провинился Зима, чем не угодил, в каких таких воровских разборках кому-то стал поперек — Художник так и не узнал. Слухи ходили разные. И что с его наводки кто-то прибрал воровской общак, и что он стучал милиции, сдавая корешей. Неважно. Важно, что его, как в старые добрые времена, приговорили на сходке на окраине Ахтумска к смерти и там же привели приговор в исполнение.
Это было через три года после их знакомства. За это время Зима многому научил Художника, превратил его в правильного пацана, которому не грех и на зоне перед людьми предстать. Научил играть в карты не проигрывая и вычислять все шулерские фокусы — без умения играть в карты на зоне ты никто. Научил стоять на стреме, вскрывать замки и металлические ящики — правда, тут успехи у ученика были не ахти какие, тонкие пальцы, привыкшие держать кисть, не годились для того, чтобы ломать железо. Научил, как голыми руками взять лоха в поезде, подмешав в водку клофелин. Научил как вести базар с братками, кому идти на поклон, когда приехал на гастроли в другой город. Научил, что нельзя жалеть денег для общака, поскольку из общака кормится зона. А зона — это место, где, как он говорил, «все будем»…
— Без зоны — ты не человек. Только там поймешь, кто ты есть. Только там поставишь себя перед людьми. Только там или взлетишь, или упадешь… Еще годик, и собираться тебе туда пора…
Только с Зимой Художник начал понимать, что такое сытая жизнь, когда мамаша не пропьет зарплату и не будет потом бухаться перед тобой на колени и умолять: «Прости, сынок прости». Он привык к теплоте денег, греющих ему грудь. Привык к доступным женщинам, пусть и старше его намного, но зато готовым сделать по твоей просьбе все, и еще научился их презирать.
Узнал однажды Художник и что такое настоящий, безжалостный разбор. Как-то прямо у подъезда дома расстреляли вора в законе, старого и уважаемого братвой Пантелея, жившего без роскоши и показухи, как положено по должности. В него всадили семь пуль из пистолета, когда он выгуливал свою собаку. Восьмая пуля досталась его дворняге. Кто это сделал — гадать долго не пришлось. Гога — шестерка на зоне, сидевший за изнасилование, после освобождения сколотил первую в городе бригаду настоящих отморозков. Они прикупили оружие и сначала полезли на рынок с нахальным требованием платить им дань. Потом взялись за кооперативы. Тех, кто отказывался с ними разговаривать, или тыкали ножом, или просто стреляли. Пантелей дал понять, чтобы они уняли свой пыл. Тогда пришла и его очередь.
Гога по виду был просто пацаном — в свои двадцать пять лет выглядел на восемнадцать. Его с двумя помощниками заманили в ловушку — им предложили по дешевке три пистолета «ТТ» с войскового склада, и они клюнули. Двоих порезали на месте, а Гогу повезли в лес на разбор. Заправлял всем в ом деле приземистый, кряжистый, с кустистыми бровями и низким лбом воровской авторитет Тимоха.
Зима и еще один парень вытащили Гогу из багажника машины и бросили на землю. Тот съежился, издавая какие-то нераздельные звуки — то ли хрюкая, то ли постанывая.
— Ты хоть понял, на кого руку поднял? — спросил Тимоха, глядя тяжелым, злобным взором на пленного. — Ты допер, что натворил?
— Это не я! Это они…
— Твоя команда…
— Да!.. Это не я… Я не виноват.
Он пытался оправдаться, умолял оставить в живых, понимая, что никто его в живых не оставит. Художнику он напомнил Бузу, и к горлу подкатила знакомая тошнота. Стало муторно, как тогда, с Бузой. Художник разом возненавидел стоящего на коленях человека. И эта ненависть требовала удовлетворения.
— Понял, что ты тля, а не человек? — спросил Тимоха, нагнувшись и поигрывая финкой, иногда касаясь шеи пленника.
— Да… сука я был! Простите!
— Нет тебе прощения…
Неожиданно Тимоха оглянулся, уставился на Художника, усмехнулся с каким-то злым задором и протянул ему финку:
— На.
— Что? — не понял Художник.
— Э, Тимоха, — попытался возразить Зима.
— Пусть пацан человеком становится, — поднял руку Тимоха. — Падлу раздавить — это почет. Художник взял финку.
Глаза у Гоги были жалобные, как у побитого пса.
— Нет! — вдруг заорал он.
Как и с Бузой, Художник не испытал и следа жалости. Раздавить падлу…
— Молодец, пацан, — с удовлетворением кивнул Тимоха, когда все было кончено.
А Зима посмотрел на Художника задумчиво, как-то по-новому.
— Отморозки! Гангстеры хреновы! Кто вы против нас? Вот вы где! — Тимоха, наступив на труп, сжал кулак и громко рассмеялся.
Но Художник в глубине души понимал, что Тимоха ошибается. И что будущее именно за ними — за теми, у кого шикарные машины, стволы за поясом, кто, не оглядываясь по сторонам, мчится вперед. В этой удали и была волчья хищная поступь, а воры все больше напоминали стаю псов, сидящих на ошейниках воровских традиций и предубеждений.
И еще раз он убедился в этом, когда разорвала-таки собачья свора Зиму. Разорвала в клочья. И, по большому счету, ни за что. Ни в стукачество своего учителя, ни тем более в то, что он залез в общак, поверить было невозможно.
Когда Зиму приговорили, Художник почувствовал, что в груди сначала закололо, а потом образовалась пустота. Он успел привыкнуть к своему учителю, и, может быть, даже полюбил его, хотя и не признавал самого этого слова. После этой дурной смерти Художник еще раз убедился в справедливости излюбленного выражения Зимы — человек человеку волк.
Интересно, что вскоре Тимоху сильно прижали именно те, кого он считал пылью у своих ног — те самые «хреновы отморозки-гангстеры». Правда, ребята были не чета покойному Гоге. Новая ахтумская бригада состояла из спортсменов, предводительствовал в ней мастер спорта по боксу Гладышев, носил кличку Боксер. Они быстро стали подминать вещевые рынки, где торговали челноки. А когда схлестнулись с Тимохой, то просто взорвали его ближайшего помощника Крота. Это был первый взрыв в городе. Гранату привязали к калитке. Убийцы знали, что каждое утро жертва выходит обтереться снегом и пробежаться по улице.
- Предыдущая
- 9/66
- Следующая
