Человек напротив - Рыбаков Вячеслав Михайлович - Страница 30

• Предыдущая
• 30/88
• Следующая

В квартире было тихо, и минут через пять Ася немного успокоилась. Надо же было вставать. Она сообразила посмотреть на часы наконец — да, время поджимало. Разоспалась женщина. Но какой ужас! У Симагина! И сейчас надо будет разговаривать с ним… опять.

А вчера-то как хорошо было…

Коньяк?

Вряд ли только коньяк. Сейчас никакого коньяка уже не ощущается, а все равно; взглядом вожу по стенам — и таю, и млею, и хочется лежать тут и лежать.

А ведь если я, скажем, попрошу завтрак в постель, Симагин только улыбнется, как добрый мудрый дедушка, и принесет. Взять сейчас и крикнуть как ни в чем не бывало, как будто и не было этих лет врозь: Андрюшенька, лапонька, принеси мне кофе, пожалуйста — что-то мне не встать, очень умоталась вчера… Она подумала это, а потом поняла, что это действительно, действительно можно сделать; он ведь и впрямь принесет, да еще и спросит заботливо, сколько сахару положить — и сердце взорвалось снова.

Сейчас выйду, а он сидит и смотрит. Сгорю. Одни угольки останутся.

Невероятная история.

Непостижимая. Идиотская на редкость. Удивительная.

Обыкновенное чудо?

Как он теперь ко мне относится, хотела бы я знать… Кофе-то он принесет, а вот как относится?

Неужели он, именно он — что-то сможет узнать про Антона? Если так, то…

Просто издевательство, если так. Меньше всего я хотела бы, чтобы мне помог как раз Симагин.

Честно? Ой, Аська, а не кривишь ли ты душой? Может быть, уже — больше всего?

Да вставать же надо!

Не хочется… Как не хочется…

Ну!

Она выпрыгнула из постели и натянула белье с такой стремительностью, словно квартира горела. Словно вот именно сейчас он взял бы да и вошел без стука. В панике она едва не оторвала пуговицу на лифчике, но лишь сломала об эту пуговицу ноготь. Потом, уже спокойнее и только шипя, когда этот ноготь задевал за ткань особенно неприятно, надела верхнее. Умываться ж надо… краситься… При нем? Кошмар!

Как уютно и славно было когда-то все это делать при нем…

Все делать при нем. С ним. Для него.

Достала из сумочки зеркальце. Критически осмотрела свою физиономию, причесалась, насколько это было возможно в полевых, так сказать, условиях. Интересно, если в Антошкиной комнате такой мемориал, может, и везде — мемориал? Может, у сентиментального Симагина и моя зубная щетка сохранилась?

Под стеклом, ага. Экспонат номер один, руками не трогать. Тщеславная и самовлюбленная дура ты, Аська, вот ты кто. Она поглубже вздохнула, как если бы ей предстояло некое запредельное физическое усилие — прыжок в воду с вышки или из самолета с парашютом… без парашюта.

Открыла дверь и вышла в коридор.

Симагин будто и не уходил с кухни, оказывается. В том же джемпере и тех же вельветовых джинсах сидел на своем месте спиной к окошку, а на плите поспевал чайник, и бутера были уже нарезаны и намазаны.

— Доброе утро, — просто сказал он, подняв глаза от книги. Книга лежала у него на коленях, ниже столешницы, и Ася не могла разглядеть, что именно он читает. А сразу стало интересно. И от его спокойного, даже, кажется, чуть небрежного — во всяком случае, абсолютно обыденного тона Ася вздохнула снова, на сей раз облегченно. Словно гора с плеч свалилась. — Тебе с сыром, с колбасой? Свежее полотенце я на крючок на двери повесил в ванной… Чай будешь, или кофе сварить?

— Доброе утро, — ответила она так же запросто. Она была признательна ему за найденный и предложенный тон. Не ляпнул ничего вроде «Я помню, на завтрак ты предпочитаешь крепкий чай». Ни малейшего намека на то, что в этой ванной она когда-то умывалась каждое утро, и принимала душ, и эти самые полотенца — ну, пусть не эти, пусть предыдущие — она стирала миллион раз, и сдувала, смеясь, со щеки плеснувшую пену, а когда Антон спал или, наоборот, был в школе, с удовольствием разгуливала по этой квартире нагишом… и месила воздух пятками, и заходилась криком от счастья, от благодарности и нежности к этому Симагину, жадно и преданно впуская его в себя… Так, просто приятельница зашла; даже не приятельница, а почти приятель. Молодец, Симагин. Спасибо тебе. Сильно изменился. Повзрослел.

Они завтракали быстро, но без спешки. Почти не разговаривали, а если и говорили, то об отвлеченных пустяках. Например, о травяных чаях. Мята, лаванда, чабрец, душица. Смородиновый лист, малиновый лист, брусничный лист. Потрясающе содержательная беседа для нежданно-негаданно оказавшихся вдвоем мужчины и женщины, которые были когда-то мужем и женой и просто-таки боготворили друг друга. Да не были мы мужем и женой, старательно напомнила себе Ася, начиная уже злиться на себя за то, что, кажется, сама рассиропилась. Любовниками были, из-за этого я и ушла — когда осточертела неопределенность! Но бесполезно было распалять себя ядовитыми припарками. Теперь, с высоты нынешних лет и нынешних бед, Ася отчетливо понимала, что такую определенность, как у них тогда, днем с огнем не враз сыщешь, и многие получившие на совместную жизнь одобрительный штемпель сволочного, проклятого государства, с которым любой порядочный человек старается встречаться как можно реже, старается вообще не иметь ничего общего — живут, на самом-то деле куда неопределенней; и что ушла она — не из-за этого. Не понимала только, из-за чего. Но уж точно не из-за этого.

Симагин даже по мелочам не позволял себе лезть к ней в душу — скажем, каким-нибудь якобы заботливым, а на самом деле оказавшимся бы бестактным, как его ни задай, вопросом типа «Как спалось на новом месте?» или даже просто «Как спалось?». Хотя… Может, ей и было бы приятно услышать такой вопрос — но вспылила бы она, по крайней мере в душе, обязательно. Нет. Ничего. То ли полное равнодушие, то ли железная воля — вот и гадай. Да не буду я гадать! Какая мне разница! Ни малейшей! Так она уговаривала себя, почти заклинала — и первая не выдержала. Совершенно неожиданно для себя. Только когда слово вылетело, она с запозданием сообразила, что проговорилась. Глядя, как Симагин аккуратно покусывает свой бутерброд, она машинально спросила:

— А с кр-рэнделем ты теперь не пьешь?

И тут же у нее перехватило дыхание от того, что этим незамысловатым вопросом она ни много ни мало — разрешила памяти быть. Признала, что ее жизнь когда-то была туго, до самой последней мелочи, сплетена с жизнью сидящего напротив человека, и, что бы ни происходило впоследствии, они не чужие. Сердце опять панически задергалось так размашисто, будто кроме сердца у нее под тонюсенькой перегородочкой кожи и не осталось ничего; и эта-то перегородочка вот-вот лопнет… Даже в глазах потемнело. Ну и дура ты, Аська. А уж нервы стали — никуда! Вот он сейчас как примется за столь любимые им воспоминания… А здорово мы ночью в речке купались, а? А помнишь, как мы познакомились? А помнишь, как мы с сеновала падучие звезды смотрели? А я помню, где тайная родинка у тебя… Ох! Язык тебе, Аська, отрезать надо!

— Бублики теперь очень невкусные стали, Ась, — будто ни в чем не бывало, ответил Симагин. — Как опилки.

И все.

С минуту она унимала дыхание, изо всех сил стараясь, чтобы он ничего не заметил.

Как ни старалась она жевать помедленнее, делать глотки пореже и поменьше — не прошло и четверти часа, как завтрак иссяк. Она зачем-то заглянула в свою чашку, потом нерешительно отодвинула ее. Непонятно было, что теперь делать. Уйти? Вот так вот встать и уйти?

Она не хотела уходить. Она хотела быть здесь. Более, чем дома. Там, где она не одна.

Ведь если я уйду, это, наверное, опять навсегда. Она поймала себя на том, что подумала именно так: опять навсегда; и то, что любое из двух этих слов исключало другое, почему-то ее немного успокоило. Но все равно. Даже разговор прервался. Она напряженно сидела на своем всегдашнем месте, набираясь сил для того, чтобы наконец придумать какие-то прощальные слова и подняться. И ничего не приходило в голову. А Симагин каким-то образом ухитрился еще не съесть свой бутер — хотя делил он снедь ровно пополам, она обратила внимание — и теперь спокойно шевелил челюстями.

• Предыдущая
• 30/88
• Следующая