Шестеро вышли в путь - Рысс Евгений Самойлович - Страница 43

• Предыдущая
• 43/120
• Следующая

— Как это — Гогина в долг?

— Мне надо поехать на север, в неблизкую дорогу. Дело, понимаешь, торговое, секретное, чужого посвящать не хочу, а Гогин свой, да и понять ничего не поймет.

— Это с удовольствием, берите! — Волосики на губе продолжали двигаться. Грызун понимал, что дело еще впереди.

— Ну, значит, договорились. — Катайков встал и протянул Малокрошечному руку. — Ты иди, мне тут заняться надо.

Малокрошечный как-то небрежно, даже до невежливости небрежно, пожал Катайкову руку. Он думал о своем. Он даже не понял, что его гонят, что с ним прощаются.

— И большое дело, Тимофей Семенович? — спросил он.

— Пустяк, — сказал Катайков, — и говорить не стоит.

Глаза Малокрошечного были широко открыты и очень серьезны. Внутренне он весь дрожал. Охотничья страсть сжигала его.

— Какое же маленькое дело, — сказал он, стараясь сделать вид, что улыбается, — ежели тысяча десяток понадобилась да еще доллары? Это дело первой статьи. Вы уж не откажите в любезности, намекните. Я откровенно скажу, хотел бы деньги вложить.

— Тут денег не нужно, — хмуро сказал Кятайков. — Тут валюта нужна.

— И большие ожидаете выгоды?

— Да как сказать... Рубля четыре на рубль наживу. Ну, не повезет, так три.

— И все в валюте?

— В валюте... Ну ты, Ваня, иди, не задерживай. — Катайков опять протянул руку, и Малокрошечный опять ее не заметил.

Серьезное, даже трагическое выражение было у него на лице. Чуть изломанные брови поднялись кверху, еще шире открылись глаза. Казалось, еще минута — и он начнет ломать руки в трагической скорби.

— Три рубля... — сказал он еле слышно таким тоном, каким провинциальный трагик спросил бы: «Убит?»

— Думаю, четыре, — ответил Катайков.

— Тимофей Семенович... — Малокрошечный опять проглотил слюну. — Позвольте и мне участвовать в деле. Так сказать, пай внести.

Катайков покачал головой:

— Пай, брат, денег стоит. И не простых денег. В этом деле червонец не играет.

— Ну, а если б я достал золотишка и долларов?

— Не надо! — Катайков махнул рукой. — Что ты достанешь — пятьсот или тысячу? Тут дела капитальные, не твоего размаха.

— Ну, а если бы я тысячи на три достал бы?

Катайков покрутил головой:

— Нет, я передумал. Иди, брат. В пятницу Гогина мне пришлешь, не забудь. Месяца через два я тебе его верну в сохранности.

Малокрошечный был доведен до высшей степени возбуждения. Он застыл, как собака на стойке, и весь дрожал.

— Я откровенно скажу, — сказал он, — десять тысяч мог бы вложить — половину золотом, половину долларами. Откровенно скажу, припрятал на случай политических перемен. Знаете, говорят, заграница предпринимает шаги. Но ради вас, Тимофей Семенович, имея к вам, откровенно сказать, исключительное доверие...

— Эх ты, купец! — Катайков рассмеялся. — «Доверие»! Даже не спрашиваешь, какое дело. Тоже мне деляга!

— А какое?

Катайков стал серьезен:

— Садись.

Оба сели. Катайков упер руки в колени и заговорил очень спокойно и неторопливо:

— Обратились ко мне петербургские купцы. Не шушера — первачи! В Петербурге, в Гостином дворе, есть магазин «Штандарт». Существует законно. Вывеска, патент — все, как положено. Хозяин имеет право получать из-за границы товары — за большую, конечно, пошлину. Почему ему такое разрешение вышло, какие были у власти соображения — это нас с тобой не касается. В общем, получает он на таможне товаров на рубль, а без таможни на сто. Понимаешь?

— Контрабанда? — выдохнул Малокрошечный.

— Вот именно. Пойди, уследи! Ну и эти настоящие вещи он продает на валюту. В Ленинграде на руках валюты болтается много. Заграничную вещь продать легко. Трудно доставить товар. Но зато выходит один к пяти. Спрятан товар поблизости от Белого моря. Но по железной дороге не провезешь. Проверяют. Значит, придется доставлять лесом. Через Ветреный пояс. Ну, я учуял, что дело валютное: доставить-то взялся, но с условием, что и мне позволят вложить золотом двадцать тысяч. Столько мне не собрать.

— Половину я бы на себя взял, — сказал Малокрошечный.

— Да ведь тут наличность нужна. Тут векселем не обойдешься.

— А я, откровенно сказать, и наличными согласился бы.

— Ну что ж... Тогда завтра к вечеру принеси. Мы договор подпишем, все по форме. Расписку я тебе дам, как полагается.

— А с распиской я что же сделаю, если, откровенно сказать, неожиданность произойдет?

— Конечно, ко взысканию не представишь, — сказал Катайков. — Да ведь тебе ее достаточно показать, где следует, и Катайкова нет — пропал.

— Да-да, — Малокрошечный кивнул головой, — конечно. Только и я ведь пропал. Я откровенно вам говорю, Тимофей Семенович.

Катайков рассмеялся:

— Да ведь я, откровенно-то говоря, тебя не зову. Ты просишься в дело. А мне что с тобой, что без тебя. Без тебя даже риску меньше.

— Да-да... — Малокрошечный облизал губы. — Так я принесу, Тимофей Семенович?

— Приноси.

Малокрошечный вышел, пятясь задом, ступая на цыпочках. Этой странной походкой он подчеркивал масштаб и величие задуманного дела. Он как бы выражал таким образом свое к этому делу уважение. Катайков подумал и усмехнулся.

«Пожалуй, больше у него и верно нету», — сказал он сам себе и громко крикнул:

— Тишкова ко мне пошлите!

Тишков появился уже с красным, веселым лицом. Видно, на кухне его угостили.

— Пойди в горсовет, — сказал Катайков, — и скажи Прохватаеву, что мне его нужно видеть. Пусть придет.

Тишков обалдел и раскрыл от удивления рот:

— А он придет?

Катайков усмехнулся:

— Ругаться будет, тебя выгонит, а все же придет.

Прохватаев был человек огромного роста. Это с юных лет внушило ему к себе большое уважение. Еще в детстве ребята на улице боялись с ним драться — тяжестью он побеждал любого. К этому у него еще был и бас необыкновенной силы. Шестнадцати лет он поступил приказчиком в бакалейный магазин. Владелец взял его за наружность и голос. Гигант с низким басом придавал магазину солидность. Казалось, что он силен и храбр и может страшно отомстить за обиду. Так это было или не так, не знал никто, в том числе и он сам. То есть силен-то он был, а насчет храбрости вопрос оставался невыясненным. Прохватаев всю жизнь избегал положений, которые могли бы в этот вопрос внести ясность.

На мировой войне он не был — возраст не вышел. В семнадцатом году записался в Красную гвардию. В боях ему не приводилось участвовать. Он ведал раздачей оружия. Мысль, что этот гигант с мощным голосом — трус, никому ни разу не пришла в голову. Поэтому то, что он занимается делами хозяйственными, не внушало подозрений. Участвовал он и в гражданской войне. Был адъютантом начальника тыла дивизии. Начальник его очень ценил, потому что надоедливые просители пугались Прохватаева до смерти. Он носил малиновые галифе, шашку и бурку. Вид у него был необыкновенно лихой. Каждый понимал, что это рубаха-парень — может быть, грубоватый, но зато силач и храбрец. Его дело не рассуждать, а сражаться. Это было так очевидно, что то, что он все-таки не сражается, казалось второстепенным.

В партию он вступил поздно. От работников тыла требовалось при вступлении знание хотя бы азов марксизма. Азы Прохватаеву не давались, и он их выучил как раз к тому времени, когда победа Красной Армии не внушала сомнений. Но все-таки он успел стать членом партии на фронте. Это играло роль.

Таким образом, личное дело у него было превосходное. Красная гвардия, Красная Армия, в партию принят на фронте. При этом и рост, и улыбка, и голос дополняли картину. Он любил говорить: «партия приказала», «партия послала», «партия требует». Это производило впечатление. Он много пил, но ему это прощали. Такой силач, храбрец, боевой человек, широкая душа! Естественно, что он выпивает. Ему выговаривали, но мягко.

Новые времена — новая работа. Прохватаева назначили заместителем директора треста. Там ему не понравилось. Директор треста был старый большевик, человек строгого, даже аскетического нрава. То, что от Прохватаева вечно пахнет спиртным, ему очень не нравилось, а рост и голос он ни в грош не ставил. Прохватаев затосковал, стал ходить по начальству и жаловаться, что работа его не удовлетворяет. Он человек боевой, ему хочется поближе к народу, к рабочему классу. А тут канцелярия и бюрократизм.

• Предыдущая
• 43/120
• Следующая