Если парни всего мира... - Реми Жак - Страница 17

• Предыдущая
• 17/36
• Следующая

Глаза Лоретты полны слез. Доктору хочется сказать что-нибудь, утешить ее, но он не находит нужных слов.

Лоретта продолжает:

— Вот уже восемь лет, как мой муж ослеп! Каждый год жизни с ним нужно считать за три. Я не жалуюсь, я говорю то, что есть. Поль был чудесный, когда мы поженились.

— Он и теперь такой.

— Вы не можете себе представить, какой он был чуткий, внимательный, деликатный. Обыкновенно баловни судьбы бывают эгоистами. Но он никогда не был эгоистом по отношению ко мне. Я была всего-навсего хорошенькой девчонкой, каких много. У меня даже состояния не было, а Поль был умен, богат, красив, любим всеми. Где бы он ни появлялся, он повсюду был первый. Я говорила себе, что мое счастье не может длиться долго, я не смогу удержать такого человека. Ни разу я не почувствовала, что нежность его ко мне уменьшается. Он всегда был мил, обходителен, в хорошем настроении. До того дня, когда...

Лоретта разражается рыданиями. Она вынимает из сумочки платок, сморкается, вытирает глаза.

— Я его не упрекаю. Когда случилось несчастье, он был тверд. А я потеряла голову. Плакала, приходила в отчаяние, а он поддерживал, утешал меня, как будто это я потеряла зрение. Поль был уверен, что вылечится, и в конце концов заставил и меня поверить в это. Каждый день мы строили планы на будущее. Он говорил, что когда снова станет зрячим, мы поедем в Индию...

— Понимаю, постепенно он терял мужество.

— Не постепенно, а сразу, в день консилиума. Когда врачи сказали ему, что надежды больше нет, что он останется слепым на всю жизнь, я поняла, до какой степени Поль был уверен в своем выздоровлении. Он был сломан, разбит, как будто силы, которые его поддерживали, внезапно оставили его. Я лишилась опоры, которую всегда находила в нем; он превратился в несчастное, растерянное существо, которое, вздыхая и жалуясь, цеплялось за меня. А я не знала, как ему помочь, — ведь я сама так нуждалась в поддержке. Я думала, что сойду с ума, хотела покончить с собой. Меня удержал страх за судьбу Поля. Я поборола себя. Но какой ценой, — в этом вы сами убедились.

Мерсье стремится прервать ее, он боится, что она опять заплачет. Но Лоретта продолжает:

— Дайте мне высказаться. Так мне легче. Мне нужно перед кем-нибудь излить свое горе. Если бы вы знали, как давно я не встречала друга. Мы оторваны от людей, мы все время одни в старом доме, который постепенно разрушается. Все наши деньги мы прожили.

Вначале, когда Мерсье заметил влечение к нему Лоретты и решил, что она кокетничает с ним, он строго осудил ее. Лоретта казалась ему циничной, бесстыдной, и он почти возненавидел ее за то, что она поставила его в ложное, неудобное положение перед мужем. Когда они вышли из дому, Мерсье решил дать ей суровый урок, поставить ее на место; несмотря на резкий тон последнего разговора с Корбье, Мерсье чувствовал симпатию к слепому. Однако испытанное им легкое разочарование, вызванное сдержанным поведением Лоретты, и дразнящие намеки Мартины прогнали его нарочитую холодность, которая постепенно уступила место все более настойчивому, требовательному чувству. Сейчас Мерсье был переполнен восхищением и нежностью к молодой женщине, которая появилась в его жизни всего несколько часов назад.

Ему хотелось бы найти средство осушить ее слезы, но он понимал, что она должна выплакаться, что ей хорошо с ним. И Мерсье тоже чувствует себя счастливым, как будто без всякого повода, но в действительности — это самый прекрасный повод: нет радости выше и светлей, чем радость зарождающейся любви.

На судне никому не спится. Рыбаки столпились на палубе. Кое-кто сидит прямо на полу. Вокруг вздымаются и падают черные пенистые валы, низко нависло небо. Холодно. Но все же они предпочитают оставаться на палубе и не спускаться в кубрик, где стоят койки больных.

Судно сильно накренилось. Со скрипом отворяется дверь барака, в котором лежат двое заболевших. Приподняв голову, все уставились на дверь. Ее створка ходит из стороны в сторону, подчиняясь наклонам судна. Наконец кто-то, не выдержав, срывается с места и резким толчком захлопывает ее.

Франк, Мишель и еще двое играют в карты. Около каждого из них — стопка монет. Они ведут крупную игру. На борту запрещено играть на деньги, но кто теперь станет следить за нарушением порядка?

Старый Петер, утомивший всех своей болтовней, что-то рассказывает юнге — единственному, кто еще согласен слушать его россказни. Облокотившись на поручни, Эдмунд стоит около старика.

— Во время прошлой войны, — не последней, а четырнадцатого года, — поднимаюсь это я раз на палубу, и что я вижу? Все море покрыто обломками: ящики, всякая там мебель, тряпки. И все это плавает себе вперемешку с телами утопленников. А на утопленниках английская форма. Немцы потопили корабль, который шел из Индии.

— Да, — говорит мальчик, чтобы что-нибудь сказать. — Должно быть, это было здорово.

— Почему здорово? — возражает старик, выведенный из себя тем, что его перебили. — Ты как откроешь рот, так брякнешь глупость. Ничего тут нет особенного. Сказано тебе, что была война. А во время войны такое зрелище совершенно обыкновенная вещь. Оно и видно, что ты не знаешь, что за штука война. В последнюю войну все море, можно сказать, было покрыто обломками.

В каюте капитан положил Олафа на диван.

— Ну что, лучше?

Больной не отвечает. Он проводит по лицу горячей от жара рукой.

— Это от переутомления, ты нервничаешь, — говорит отец.

Неужели капитан Ларсен превратился в слабую женщину? Кого он хочет обмануть? Себя или своего сына? Совершенно ясно, что Олаф тоже заболел. Если бы на его месте был любой другой рыбак, тот уже наверняка лежал бы в бараке для заболевших. Все эти увертки ни к чему. Придется перевести его туда.

Губы молодого человека зашевелились, во говорит он так тихо, что Ларсен не разбирает слов.

Он наклоняется к сыну;

— Что? Что ты сказал?

Больной что-то произносит. Капитан волнуется:

— Постарайся говорить погромче. Ничего не слышно.

— Третий месяц... — чуть громче произносит Олаф. — Кристина на третьем месяце.

Ларсен выпрямляется. Тяжелыми шагами подходит к приемнику, поворачивает ручку, вызывает:

— КТК... — Говорит КТК. Всем, всем, всем. Вы меня слышите?

— Я вас слышу, — отвечает Лаланд. — Говорите, КТК...

Связь внезапно обрывается. Приемник гаснет.

— Что случилось? — спрашивает Этьен.

Инженер быстро проверяет аппарат и сразу же устанавливает причину аварии: села батарея, долгое время не бывшая в употреблении.

— У вас есть запасная батарея?

— Нет, я, видите ли, почти не пользовался приемником.

Дорзит почесывает нос:

— Надо что-то предпринять.

Лаланду хочется влепить ему пощечину. «Конечно, старая пивная бочка, конечно, жирный боров, надо что-то предпринять. Чего же ты ждешь? Приступай! Я, что ли должен, по-твоему, снова вставать? Я болен, я дрожу от лихорадки, третий день не встаю с постели. Вы ночью врываетесь ко мне в дом, пьете мое виски, сидите, развалясь, в моих креслах, а я глаз не смыкаю, чтобы наладить связь между Неаполем и этим кораблем, на который я плевать хотел. И когда наконец тебе представился случай оказаться полезным, ты даже пошевелиться не хочешь?»

Так как Лаланд молчит и, по-видимому, не намерен действовать, плантатор тяжело поднимается с кресла. Он расталкивает Ван Рильста.

— А ну-ка. Пошли. Возьмем батарею с твоей машины.

Торговец хлопком с трудом встает. Он шумно сопит. Дорзит подталкивает его.

— Сюда, сюда. — И обращаясь к Этьену: — Ты! Посвети нам. Ступай вперед!

Снова квартира на Марсовом поле. Мерсье и Лоретта застали Корбье в сильном волнении. Он пытался установить связь с радиолюбителем из Берлина, но ответа добиться не удалось. Неужели его действительно никто не слышит? Что за ночь, в самом деле!

• Предыдущая
• 17/36
• Следующая