Повести и рассказы - Мильчаков Владимир Андреевич - Страница 68

• Предыдущая
• 68/127
• Следующая

На самом краю могилы он повернулся и, не взглянув ни на офицера, ни на солдат, уставился пустыми побелевшими глазами в голубое, пронизанное лучами солнца радостное небо.

— Макс Бехер, — заговорил офицер, обращаясь к приговоренному. — Мне поручено предложить тебе в последний раз назвать людей, составивших текст шифровки. Если ты назовешь этих мерзавцев, то, учитывая твои прошлые боевые подвиги, расстрел тебе заменится штрафным батальоном на Восточном фронте.

Несколько секунд царило молчание. Даже на тупых лицах солдат, стоявших с наведенными на приговоренного автоматами, появилась заинтересованность.

— Ты всегда был олухом царя небесного, лейтенант Фриц Гольд, — ответил негромко Бехер. Голос его, вначале еле слышный, окреп, наливаясь яростью. — Если я и назову фамилии, меня все равно расстреляют. Не все же такие ослы, как ты. Твои начальники понимают, что надежнее меня закопать здесь, чем отправлять на фронт, откуда я могу удрать к русским…

Голос приговоренного зазвенел, как туго натянутая струна. Казалось, он забыл о том, что стоит на краю могилы, и торопился высказать все, что рвалось из его сердца.

— Ничего я вам не скажу. У меня много товарищей. Они рядом с вами ходят. Придет время, и они возьмут вас за горло. И с тобою, Фриц Гольд, они рассчитаются за меня. Тебе осталось мало жить… Вот увидишь!.. А в шифровке вам не разобраться… Кишка тонка… Мозги у вас не так поставлены. Впрочем… — лицо приговоренного неожиданно вспыхнуло ядовитой насмешкой. — Я бы, пожалуй, рассказал все… Да боюсь, что за такую цену…

— Говори, Макс! — заторопил Бехера офицер. — Если расскажешь…

— Подожди, не тараторь, — отмахнулся от него смертник. — Слушайте и вы, свиньи, — обратился он к солдатам. — Слушайте и расскажите другим остолопам, за какую цену я согласен рассказать все.

Солдаты насторожились.

— Пусть наш обожаемый фюрер, — звонким от ярости голосом кричал смертник, — пусть наш любимый Адольф Гитлер подойдет ко мне церемониальным шагом и под звуки государственного гимна поцелует меня в голый…

— Стреляйте! — диким голосом заорал офицер. От кощунственных слов приговоренного у него вылетели из головы все слова уставных команд.

Сбивчиво прострекотали очереди двух автоматов. Приговоренный замолк на середине фразы. Он качнулся, схватившись руками за грудь, сделал несколько неуверенных шагов по краю ямы и вдруг, сорвавшись, свалился в могилу.

С минуту и офицер и солдаты стояли на месте, оцепеневшие.

Первым пришел в себя офицер. Нерешительным шагом он направился к могиле, но в трех-четырех шагах от нее вдруг остановился.

Из ямы показалась окровавленная рука. Судорожным движением она вцепилась в край ямы. Затем рядом с ней появилась вторая. Руки напрягались в страшном усилия, и вот медленно-медленно из могилы поднялось белое, как мел, лицо Макса Бехера.

— Сволочи! — прохрипел он. — Всех вас собачий конец ждет! Запомните, сволочи… в петле… подохнете.

Когда самолет оторвался от бетонной ленты автострады и стал набирать высоту, взяв курс на юго-запад, Адольф Эрве окончательно поверил в то, что остался жив. Чудесное избавление от неминуемой смерти вызвало в нем необычайный прилив сил. Эрве хотелось смеяться, прыгать, побежать куда-нибудь, пройтись колесом, запеть. Не в силах совладать с нахлынувшим чувством, требовавшим разрядки, Эрве сделал единственное, что мог сделать в создавшемся положении, — он запел.

Рев мотора почти заглушал слова песни, да и певец-то Адольф Эрве был никудышный. Даже его собутыльники из пилотов, ничего не смыслившие в музыке, и те болезненно морщились, когда подвыпивший Эрве начинал петь. Но сейчас, откинувшись на спинку сиденья, он, не смущаясь отсутствием слушателей, во всю глотку орал первые пришедшие на ум песни. Несколько раз в бурном приливе радости Эрве принимался хохотать, постукивая себя кулаком по коленке. Он был весь, до краев, переполнен шумной радостью — радостью трусливого человека случайно избежавшего неминуемой смерти.

— Эх! Набить бы кому-нибудь морду сейчас, чтоб знали! — вскричал он, неожиданно оборвав песню на середине куплета.

Вдруг Эрве заметил, что справа и слева одним с ним курсом идут тяжелые советские машины. Его как кипятком ошпарило.

— Так вот оно что, — угрюмо проговорил он. — Отведут подальше и собьют, чтобы следа не осталось. Потому и не пристрелили. Ловко.

Он с минуту сидел, как пришибленный, а затем, мрачно пощупав лямки парашюта, неуклюже стал слезать с места. Самолет, покорный автопилоту, мчался вперед по заданному курсу. Сейчас летчика заботило только одно: заметят ли с советских машин его бросок с парашютом, не расстреляют ли в то время, когда он беспомощно будет болтаться в воздухе. Бросив взгляд на правый конвоирующий самолет, Эрве вдруг замер в изумлении: советская машина начала набирать высоту и вскоре исчезла в ночном небе. Взглянув в левую сторону, летчик убедился что там тоже никого не осталось. Его самолет в полном одиночестве мчался среди темного холодного пространства.

— Странно, — проговорил Эрве, плюхаясь обратно на свое место. — Что же они задумали?

Веселое настроение безвозвратно исчезло. Летчик попытался разобраться в создавшемся положении. «Почему русские отпустили меня живым?» — задавал он себе вопрос. И сам же ответил на него: «Им нужно было убрать машину с места высадки». «А почему советские самолеты сейчас не сбили меня? Ведь, прилетев, я все расскажу». На этот вопрос Эрве не находил ответа. И вдруг яркая, как молния, догадка вспыхнула в голове пилота. «А ведь я не знаю, где высадил русских разведчиков». Эрве попытался припомнить место высадки, но ничего не получилось. «Высадил на автостраду, но где? — размышлял он. — Автострада тянется на сотни километров и все прямо, как по линейке. Ориентиров ночью не видно. В конце полета русский минут двадцать сам вел самолет, а я, дурак, перетрусил и не заметил курса. За двадцать минут мы неизвестно куда могли залететь. Не могу, даже примерно, указать, на каком участке автострады приземлялись».

Вдруг глаза Эрве загорелись надеждой: «А бомбежка?! — возликовал он. — Там, где разбомбили автостраду, там и высадились». Но, пораздумав, летчик безнадежно махнул рукой: «Эти русские — не дураки. Бомбежка прикрывала высадку. Чтобы сбить нас со следу, они расковыряли автостраду, наверно, местах в десяти. Попробуй угадать, где я приземлился. А должно быть, на важное задание шли эти русские, раз их такие силы поддерживали».

От этой мысли у Эрве засосало под ложечкой. Что он доложит командованию? Что своими руками на доверенной ему машине доставил в глубокий тыл группу русских разведчиков. Нарушил присягу фюреру… А за это трибунал… расстрел…

При мысли о трибунале Эрве похолодел. Трус по натуре, он с азартом бомбил мирные города России, с наслаждением расстреливал женщин и детей на бесконечных дорогах Украины и Белоруссии. Но попадать под огонь русских зениток Эрве боялся. Каждая трассирующая очередь, каждый снаряд казался Эрве летящим прямо в него. После таких полетов он чувствовал резь в животе и сосущую пустоту в груди. Но сейчас Эрве готов был пожалеть, что до сих пор благополучно уходил от огня русских. Ведь летчики не обязательно гибнут вместе с самолетом. Можно спуститься на парашюте. Пусть берут в плен. Это даже лучше. По крайней мере, жив останешься. Разговоры о том, что русские расстреливают пленных, — чепуха.

Даже смерть в бою — молниеносная, неожиданная — показалась Эрве не такой уж страшной.

Теперь его ждала длинная и мучительная судебная процедура, потом приговор и в конце всего самое страшное… минуты, когда его, без пояса, босого выведут куда-нибудь на задворки, и конвойный солдат, сопя и потея от страха, прицелится ему в затылок, в его, Эрве, затылок…

— Не хочу! — дико взвизгнул Эрве.

Далеко, на самом краю темного неба, вспыхнул бледный столбик света.

«Аэродром Ромитэн, — механически отметил в уме летчик. — Минут через десять посадка». В то же время ему неожиданно припомнился насмешливый голос русского майора, пожелавшего ему на прощанье «доброго пути».

• Предыдущая
• 68/127
• Следующая