Джон Рональд Руэл Толкин. Письма - Толкин Джон Рональд Руэл - Страница 39

• Предыдущая
• 39/176
• Следующая

Твой родной папа.

095 Из письма к Кристоферу Толкину 18 января 1945 (FS 76)

Читал до 11:50, пролистывая такие насыщенные и для меня просто захватывающие страницы «Англосаксонской Англии» Стентона. Вот период, заполненный по большей части самыми что ни на есть интригующими Вопросительными Знаками. Чего бы я не отдал за машину времени! Но, разумеется, при моем-то складе ума (столь отличном от стентоновского) привлекают меня и западают в память главным образом расовые и лингвистические подробности. И однако ж надеюсь, что в один прекрасный день ты сможешь (если захочешь) углубиться в эту интригующую повесть о происхождении нашего необычного народа. В частности, нас. Ибо, если не считать Толкинов (а этот род, надо думать, давным-давно истощился), ты — мерсиец или уичиец (житель Уичвуда, стало быть) по обеим линиям.

096 К Кристоферу Толкину 30 января 1945 (FS 78)

Нортмур-Роуд, 20, Оксфорд

Дорогой мой Крис!

….Мелкий бесенок из племени Гада, специально приставленный препятствовать нашим с К. С. Л. встречам, нынче утром устроил особый аттракцион: на кухне кран протек, а раковина возьми и засорись! Устранял неполадки едва ли не до 11 утра. Но до Модлина все ж таки добрался. Подрожав немного над двумя унылыми вязовыми поленьями (вяз упрямо отказывается гореть!), мы решили устремиться к теплу и пиву «Митры»; обрели и то, и другое (пабы знают свое дело куда лучше университетских казначеев: честное слово, эти господа в Королевских ВВС и в должности киви не удержались бы!) Денек выдался весьма событийный. Отдых мой грубо нарушил деловой телефонный звонок, из которого я, к слову сказать, узнал, что в субботу скончался профессор Г. С. Уайлд[194]

. Господь упокой его душу. Но мне в наследство он оставил целый ворох земных неприятностей. Во-первых, мне предстоит решать что-то насчет преемника. Пять лет назад я бы задумался, как бы заполучить должность мертоновского профессора самому: в ту пору я спал и видел, чтобы нам с К. С. Л. обоим пробиться в мертоновские профессора[195]

. Славно было бы оказаться в одном и том же колледже; а для меня это означало бы попасть наконец в настоящий колледж и отрясти с ног своих прах жалкого Пембрука. Но, наверное, все-таки нет — даже если шанс и выпадет… Но продолжим. К ужину барометр упал, а темпер. поднялась; и разыгралась великая снежная буря с ветром (от 3 до ЮЗ). Еще до полуночи к дверям намело высокие сугробы, вот только снизу они подтаивали; и хотя так оно все продолжалось с перерывами всю ночь, снег лежал глубиной никак не больше полуфута, лишь в отдельных местах заносы высились по колено. И все равно уголь, и кокс, и куры исчезли; так что утром пришлось попотеть, выкапывая это все из-под снега, прежде чем идти на лекцию. Явился с опозданием (езда с элементами акробатики, просто ужас какой-то!), вырядившись под стать «скегнесскому» рыбаку[196]

; мои извинения (дескать, с опозданием взошел на кафедру (Тейлоровского института), потому что сардинок ловил были приняты весьма благосклонно, куда благосклоннее, чем последующие рассуждения об Оффе Англском или об исходе народа Израильского из Египта к Красному морю. На последующее заседание в «Птичке и М.» (слава небесам, в портвейне рыб не попадалось!) Г. Л. (иначе Честный Хамфри) явился, снаряженный альпинистом. Когда же его спросили, отчего он вдруг расстался с формой, он ответствовал: «В швейцарском флоте я не состою. А британский флот под снегом не плавает». Увы, скоро его переводят в Ливерпуль. Неописуемая смесь льда и слякоти. Трижды падал; и, уж разумеется, эти милейшие люди, водители «личных автомобилей», и в канаву меня спихивали, и грязной жижей окатывали. Почти до 3:30 разгребал снег и прочищал трубы, а потом уселся за твои чудесные письма. Пришли они за завтраком; вот только с тех пор у меня и минутки свободной не было на них глянуть. Впрочем, они произвели эффект одним своим прибытием, как ты можешь судить по моей игривости на кафедре и по замечанию К. С. Л. в «П. и М.»: «Да что с ним такое нынче утром, уж больно заносится!»….

Касательно Эдема. Полагаю, большинство христиан, за исключением разве что совсем простодушных и необразованных, или иным образом защищенных, затолкали «Книгу Бытия» в чулан сознания, как вышедшую из моды мебель, — так затормошили и затеребили их несколько поколений самозванцев-ученых. Ну, сами понимаете, как-то неловко держать в доме всякое старье, когда молодые, блестящие умники в гости заглядывают: я, конечно же, имею в виду даже fideles , тех, которые не перепродали этот товар старьевщику и не сожгли его, как только современный вкус принялся глумиться. А в результате они и в самом деле (и я заодно с прочими), как говорится, позабыли о красоте предмета, и даже «в качестве истории». Льюис недавно написал прелюбопытнейшее эссе (не знаю, опубликовал ли)[197]

, показывая, сколь ценна «художественная ценность» (в качестве пищи для ума) — всего хр. предания (особенно Н. 3.). Эта работа написана в защиту как раз того отношения, над которым мы склонны насмехаться: малодушный утрачивает веру, но цепляется хотя бы за красоту самой «истории», поскольку в ней заключена некая безусловная ценность. Льюис доказывал, что таким образом толику пищи они все-таки получают и не вовсе отрезаны от источника жизни: ибо красота истории, при том, что не обязательно гарантирует ее истинность, истинности обычно сопутствует, a fidelis призван черпать пищу не только в истинности, но и в красоте. Так что малодушный «приверженец», в сущности, все равно кое-что получает, — то, что даже кое-кто из верующих (глупцы, невосприимчивые, исполненные ложного стыда), возможно, и упускают. Но отчасти как следствие развития моих собственных мыслей по поводу моих интересов и моей работы (как специализированной, так и литературной), отчасти в результате общения с К. С. Л. и во многом не в последнюю очередь — под твердой направляющей рукой Alma Mater Ecclesia я ныне не стыжусь «мифа» об Эдеме и не ставлю его под сомнение. Разумеется, мы не найдем в нем той историчности, что в Н. 3., который, по сути дела, — свод свидетельств современников, в то время как Книга Бытия отделена от Падения невесть сколькими поколениями горьких изгнанников; но, бесспорно, на этой нашей злосчастной земле Эдем некогда существовал. Все мы о нем тоскуем, и все мы непрестанно его прозреваем; вся природа наша в лучшем своем, наименее испорченном проявлении, в наиболее кротком и человечном, до сих пор насквозь пропитана ощущением «изгнания». Если задуматься, твой (более чем оправданный) ужас по поводу бессмысленного убийства ястреба и твои стойкие воспоминания об этом твоем «доме» в идиллический час (когда часто возникает иллюзия того, что время и разложение остановились, и ощущение мира и покоя) —

íθεγενοíμην [198]

, — «три часа вот-вот пробьет, будет к чаю сладкий мед» — заимствованы как раз из Эдема. Сколь бы далеко назад в прошлое мы ни заглянули, благороднейшая часть человеческого сознания всегда была исполнена мыслей о sibb , мире и доброй воле — и мысли об их утрате. Этого нам вовеки не вернуть: путь покаяния не таков, движение идет по спирали, а не по замкнутому кругу; возможно, мы обретем нечто подобное, только на более высоком уровне. Вот так (используем сравнение помельче) «обращенный» горожанин получает от деревни куда больше, нежели простак-деревенщина, но настоящим крестьянином ему не стать, он ведь и больше, и в определенном смысле меньше этого (менее приземленный, так скажем). Разумеется, я полагаю, что по дозволению Господнему весь род человеческий (и каждый его представитель в отдельности) свободен не подниматься снова, но отправиться на погибель и в Падении своем достичь самого что ни на есть горького дна (как может каждый человек singulariter[199]

• Предыдущая
• 39/176
• Следующая