О героях и могилах - Сабато Эрнесто - Страница 17

• Предыдущая
• 17/108
• Следующая

Они спустились по лестнице, обошли дом боковой галереей и оказались перед дверью черного хода, под навесом, увитым виноградом. Алехандра нащупала выключатель, включила свет. Мартин увидел старую кухню, где все было свалено в кучу, как при переезде. Это ощущение усилилось, когда они пошли по коридору. Мартину подумалось, что поколения обитателей этого старого дома не решались или не умели освобождаться от лишних вещей и мебели – от всех этих покривившихся столов и стульев, позолоченных кресел без сидений, от прислоненного к стене большого зеркала, остановившихся напольных часов с одной стрелкой, от консолей. Когда же вошли в комнату старика, Мартину вспомнились дома на улице Майпу, где устраиваются распродажи. Видимо, одна из старых гостиных стала спальней, словно комнаты в доме перемешались. Посреди всякой рухляди, при тусклом свете кенкета, Мартин увидел старика, дремлющего в кресле на колесах. Кресло было обращено к окну, как бы для того, чтобы дедушка мог видеть внешний мир.

– Он спит, – с облегчением сказал Мартин. – Лучше его не трогать.

– Я же тебе сказала, никогда нельзя знать, спит он или нет.

Она стала перед стариком и, наклонясь к нему, легонько его потрясла.

– Что? Что? – пробормотал дедушка, приоткрывая маленькие глазки.

Глазки у него были зеленоватые, испещренные, словно трещинками, красными и черными жилками, глубоко сидевшие в глазницах, окруженные пергаментными складками высохшей, как у мумии, кожи.

– Ты спал, дедушка? – прокричала ему в ухо Алехандра.

– Как? Как? Нет, доченька, чего мне спать. Я отдыхал, только и всего.

– Это мой друг.

Старик закивал головой, и движение это, постепенно затухая, было похоже на кивки китайского болванчика. Дедушка протянул Мартину костлявую руку, на которой выпуклые вены, казалось, вылезали из кожи, сухой и прозрачной, как кожа старого барабана.

– Дедушка, – прокричала Алехандра, – расскажи ему что-нибудь о лейтенанте Патрике.

Болванчик снова пришел в движение.

– Ага, – забормотал он, – о Патрике, значит, о Патрике.

– Не беспокойся, это совершенно все равно, – сказала Алехандра Мартину. – Что ни спроси, он всегда кончит рассказом о Легионе, пока не выдохнется и не уснет.

– Ага, значит, о лейтенанте Патрике. – Глазки его слезились.

– Элмтриз, молоденький Элмтриз. Лейтенант Патрик Элмтриз, из знаменитого Семьдесят первого. Кто мог подумать, что он погибнет в Легионе.

Мартин посмотрел на Алехандру.

– Объясни ему, дедушка, объясни, – крикнула она.

Старик приложил к уху свою пятнистую огромную ладонь, наклоня голову в сторону Алехандры. Под маской из потрескавшегося пергамента, уже дышавшей тленом, казалось, напряженно живет остаток человеческого существа, думающего, доброго. Нижняя челюсть слегка отвисала, словно у старика не хватало сил держать ее прижатой к верхней, и были видны беззубые десны.

– Значит, о Патрике.

– Объясни ему, дедушка.

Старик углубился мыслями в далекое прошлое.

– Ольмос – это перевод английского Элмтриз [21]. Потому что дедушке надоело, что его называли Элеметри, Элеметрио, Леметрио и даже капитан Деметрио.

Он судорожно захихикал, поднеся ладонь ко рту.

– Вот так, даже капитан Деметрио. А ему осточертело. И еще потому, что он так здесь прижился, так окреолился, что сердился, когда его называли англичанином. И он назвался Ольмосом, и баста.

Как фамилию Айленд изменили на Исла, а Куинфэс – на Рейнафе [22]. Ему осточертело, – (опять смешок), – потому что он был ух какой горячка. Так что поступил он правильно, очень правильно. Да еще потому, что тут была его настоящая родина. Тут он женился, тут родились его дети. И кто видел его верхом на караковом с серебряной сбруей, никогда бы не подумал, что он гринго. А хоть бы и подумал, – (смешок!), – и пикнуть бы не посмел, потому как дон Патрисио мигом бы прихлопнул его своим бичом, – (смешок!), – лейтенант Патрик Элмтриз был таков, да. Кто бы мог предполагать. Нет, судьба – штука более темная, чем дела турка. Кто мог предполагать, что его судьба – погибнуть под командованием генерала. Он вдруг будто заснул, даже слегка всхрапывал.

– Генерала? Какого генерала? – спросил Мартин у Алехандры.

– Лавалье.

Мартин ничего не понимал: лейтенант-англичанин под командованием Лавалье? Когда?

– Да в гражданскую войну, глупыш.

Сто семьдесят пять человек, в лохмотьях, отчаявшихся, преследуемых копейщиками Орибе [23], бежали по долине на север, на север. Прапорщик Селедонио Ольмос скакал верхом, думая о своем брате Панчито,убитом в Кебрачо-Эррадо [24], и о своем отце, капитане Патрисио Ольмосе, убитом в Кебрачо-Эррадо. И точно так же, обросший бородой, изможденный, оборванный и отчаявшийся, скакал на север полковник Бонифасио Асеведо. И прочие сто семьдесят два человека, уже безвестных. И с ними одна женщина. День и ночь они спасались, стремясь на север, к границе.

Нижняя челюсть отвисает и подрагивает: «Дядю Панчито и дедушку убили копейщики в Кебрачо-Эррадо», – бормочет он, как бы подтверждая.

– Ничего не понимаю, – говорит Мартин.

– 27 июня 1806 года, – отвечает Алехандра, – англичане шли по улицам Буэнос-Айреса. Когда я была вот такой, – она показала рукой у самого пола, – дедушка мне рассказал эту историю сто семьдесят пять раз. Девятая рота двигалась в тылу знаменитого Семьдесят первого. (Почему знаменитого?) Не знаю, так говорили. Видимо, его ни разу не побеждали, ни в одной части света – понятно? Девятая рота шла по улице Универсидад. (Универ-сидад?) Ну да, тупица, по улице Боливара. Я тебе рассказываю так, как мне рассказывал дедушка, я знаю это наизусть. Когда дошли до угла Сеньора-дель-Росарио – улица Венесуэла для непонятливых! – все и произошло. (Что произошло?) Погоди. В них швыряли, что попадется. С крыш, например, лили кипящее масло, бросали тарелки, бутылки, блюда, даже мебель. Стреляли тоже. Стреляли все: женщины, негры, дети. И тогда его ранили. (Кого?) Лейтенанта Патрика, конечно, – на том углу стоял дом Бонифасио Асеведо, дедушки старика, чей брат потом стал генералом Косме Асеведо. (Чьим именем названа улица?) Да, единственное, что у нас осталось, – это названия улиц. Так вот, Бонифасио Асеведо женился на Тринидад Ариас из Сальты [25]. – Алехандра подошла к стене, сняла миниатюру, и при свете кенкета (старик с отвисшей челюстью и закрытыми глазами, казалось, кивал чему-то давно минувшему) Мартин увидел лицо красивой женщины, чьи монгольские черты были словно глухим отзвуком черт Алехандры, отзвуком бесед англичан и испанцев. – И у этой девушки была куча детей, среди них Мария де лос Долорес и Бонифасио, который потом стал полковником Бонифасио Асеведо и которому отрубили голову.

Но Мартин подумал (и, впрочем, сказал), что чем дальше, тем меньше понимает. Какая связь между всей этой семейной неразберихой и лейтенантом Патриком и почему он погиб под командованием Лавалье?

– Погоди, глупыш, сейчас путаница разъяснится. Разве ты не слышал, как старик сказал, что жизнь – штука более темная, чем дела турка? На сей раз Судьба явилась в виде рослого свирепого негра, раба моего прапрадедушки, – негра по имени Бенито. Потому что Судьба является не абстрактно – иногда она нож раба, а иногда улыбка незамужней женщины. Судьба выбирает свое орудие, воплощается, и нате вам, извольте. В этом случае она воплотилась в негра Бенито, и он всадил свой нож в лейтенантика, причем довольно неудачно (с точки зрения негра), благодаря чему Элмтриз превратился в Ольмоса, а у меня появился шанс увидеть свет. Я, так сказать, висела на волоске, причем на весьма тонком и непрочном волоске – если бы негр не услышал криков Марии де лос Долорес, которая, стоя на крыше, приказывала ему не убивать англичанина, негр прекраснейшим образом прикончил бы беднягу, что и было его желанием, но не волей Судьбы, которая хотя и воплотилась в Бенито, однако была не вполне с ним согласна, имела кое-какие свои соображения. Такое часто случается – ясно ведь, что Судьба не может долго заниматься тщательным подбором людей, какие должны служить ее орудием. Ну, например, если ты страшно спешишь приехать куда-то вовремя, если это для тебя вопрос жизни или смерти, ты же не будешь присматриваться к тому, что в такси зеленая обивка или что у лошади некрасивый хвост. Хватаешь первое, что попадется под руку. Потому Судьба обычно не вполне ясна, скорее двусмысленна: она-то хорошо знает, чего хочет, но люди, ее осуществляющие, не больно это понимают. Вроде глупых подчиненных, которые никогда не исполнят в точности приказ начальства. Так что Судьбе приходится поступать по принципу Сармьенто [26]: делать свое дело, пусть плохо, но все же делать. И нередко ей бывает необходимо своих исполнителей опьянить или заморочить. Потому и говорят, что, мол, человек был не в себе, сам не понимал, что делает, потерял контроль над собой. Вполне естественно. Иначе, вместо того чтобы убить Дездемону или Цезаря, они натворили бы невесть чего. Словом, как я тебе сказала, в тот момент, когда Бенито решал, быть мне или не быть, Мария де лос Долорес так громко закричала на него сверху, что негр остановился. Да, Мария де лос Долорес. Ей было четырнадцать лет. Она лила с крыши кипящее масло, но закричала вовремя.

• Предыдущая
• 17/108
• Следующая