Властелины ринга. Бокс на въезде и выезде - Беленький Александр Гедальевич - Страница 2

Однако интересует меня другое: вот наши уже и в финал чемпионатов мира перестали выходить, а футбол по-прежнему значит для страны больше, чем весь остальной спорт вместе взятый.

Честное слово, это вещь по-загадочнее, чем взгляд Катрин Денев.

Правда, посмотрев как-то «Дневную красавицу», где она играет утонченную мазохистку, я подумал, что близок к ответу. Может быть, и наш народ – мазохист, и испытывает удовольствие от этого постоянного, продолжающегося из года в год унижения? Однако как-то, увидев, как после очередной неудачи из Лужников вываливается огромное количество разъяренных ночных красавцев с одутловатыми лицами интеллектуалов, готовых снести все на своем пути, я отказался от этой мысли. Мазохисты так себя не ведут, или я ничего не понимаю в мазохистах, что, впрочем, возможно. Но мне все-таки кажется, что я прав, так как кругом совершенно точно не было ни одной черной кареты с колокольчиками, типа той, что увозила героиню Денев в страну ее мазохистских грез. Зато стояли милицейские воронки, которые с легкостью могли отвезти краснолицых граждан по тому же маршруту, но те явно не стремились в них попасть, что само по себе однозначно указывало на отсутствие у них мазохистских наклонностей.

Было бы глубоко неверно думать, что футбол – это исключительно увлечение низов. В конце 1993 года я попал на презентацию газеты «Спорт-экспресс» в Дом ученых, где доценты с кандидатами и профессора с аспирантами поразили меня своими глубокими познаниями в футболе. Бедный Леня Трахтенберг не успевал отвечать на вопросы, причем все, что он говорил, тут же ставилось под сомнение, и выдвигалась своя оригинальная версия. Короче говоря, если бы эти деятели науки так же хорошо разбирались в своих специальностях, как в футболе, половина из них получила бы Нобелевские премии, а вторая поголовно стала бы академиками.

Или вот очередной выпуск «Футбольного клуба», где умные и скорбные дяди снова и снова под разными соусами и в разных контекстах обсуждают один и тот же вопрос: почему мы опять проиграли? Едва ли не самое задумчивое и печальное из этих лиц принадлежит Шендеровичу. Футбол – это единственное, о чем он говорит серьезно. Все-таки есть что-то святое и для Шендеровича. Футбол – это вам не Путин с Ельциным или свобода слова. Здесь торг и юмор неуместны. Футбол – это футбол. Или, точнее, как говорит Савик Шустер, футбол – это жизнь.

Сказав это, мудрый Савик открыл тайну любви россиян к футболу, которая, как и ожидалось, оказалась совсем простой. Наш футбол – это точная копия нашей же жизни во всех ее проявлениях, от нежно-сексуальных до общественно-политических. Было бы, конечно, легко и приятно свести объяснение лишь к интимной сфере и сказать, что россияне любят футбол, как роскошную стерву с глазами Катрин Денев, которая может по одной ей известной прихоти подарить тебе потрясающую ночь любви (например, если кто еще помнит, «Спартак» – «Арсенал» – 4: 1), а потом по той же прихоти динамить тебя несколько месяцев (последующая безголевая и беспобедная серия «Спартака»). Но это была бы только наиболее красивая часть правды. А вся правда заключается, по-моему, именно в том, что футбол в полной мере отражает нашу советскую и постсоветскую жизнь со всей ее спецификой, выражающейся в большом количестве надежд и малом количестве побед. Успел родиться и умереть целый общественно-политический строй, а наши футболисты так ничего и не выиграли. Жизнь была неважной, но была надежда, что она изменится к лучшему. Она изменилась до неузнаваемости, но лучше для абсолютного большинства не стала. Однако осталась вера в какие-то волшебные слова, за которыми стоит мистическая сила. Сначала это был коммунизм, потом – перестройка, затем в быстрой последовательности сменилась еще куча слов, последним из которых стало слово «Путин».

Так и с нашими футболистами. Меняется состав и эпоха, а они так и не выигрывают, и в этом очень похожи на всех нас, за что и любимы. Есть тут и еще одна, очень российская, особенность: они не выигрывают так, что всегда остается надежда. Ведь нельзя же просто так взять и выиграть у «Арсенала» 4: 1. Должно же за этим что-то стоять.

Так мы и бежим за нашими надеждами, как осел за морковкой, которую на длинной палке держит у него перед носом погонщик. Только, боюсь, если возница вдруг зазевается, и осел дотянется до морковки, ему предстоит познать всю горечь разочарования. Морковка окажется пластмассовой или в лучшем случае парафиновой. И тогда осел в сердцах назовет себя ослом.

Мы не можем выиграть чемпионат мира по футболу и не можем построить толково устроенное государство, потому что для этого недостаточно один раз блеснуть, а потом уйти в загул, потом снова блеснуть и снова в загул. Нет, всем, или, по крайней мере, абсолютному большинству команды, нужно каждый день и каждый матч обеспечивать качество работы значительно выше среднего, – а в этом много скуки и нет места вдохновению. И никакой Путин, каким бы великим тренером он ни был, нас не спасет. Забор не надо красить вдохновенно, его надо красить добросовестно. Вот поэтому он и стоит некрашеный. У всех крашеный, а у нас нет.

И не надо винить во всем происки мирового закулисья и судей, мы сами себя победим без всяких врагов, а они с удовольствием на это посмотрят. То, что у нас во всей стране уже столько лет не могут найти одиннадцать мужиков, которые умеют гонять мяч лучше, чем одиннадцать мужиков из любой другой страны, не случайность. Наши футболисты сделаны из нас (за что мы их и любим), рабов своего капризного вдохновения, которое к тому же всегда покидает их и нас в самый ответственный момент.

Если же наши вдруг выиграют чемпионат мира по футболу, значит, изменилось что-то в национальном характере, и в скором времени после этой победы мы построим коммунизм с человеческим лицом, или капитализм с мордой доброй дворняги, или что угодно еще, что мы тогда будем строить. И даже Катрин Денев тогда засмеется, чего она до сих пор, кажется, никогда не делала, ведь смех и тайна – две вещи несовместны, а Шендерович, может быть, заплачет – от счастья.

Пока время подтверждает мою правоту. Мы с тех пор не построили ни капитализм, ни социализм. И чемпионат мира по футболу также не выиграли. Во время недолгого полутриумфа наших футболистов на чемпионате Европы 2008 года мне в личку в «СЭ» пришло письмо, примерено такого содержания: «Ты понил, гандон, как ты был нипрафф?» – а один мой коллега ехидно спросил меня: «Ну что, Шурик, мяч-то круглым становится?» На следующий день мы разгромно проиграли, кажется, испанцам, а коллега, увидев меня в другом конце редакционного коридора, срочно куда-то свернул. Преследовать его я не стал. В Уставе караульной службы, который я когда-то учил наизусть в армии, говорится, что по нарушителю, обратившемуся в бегство, надо открывать огонь, но в мирной жизни такое рвение кажется мне излишним.

Если бы Тайсон был русским, то он бы стал не только больше бокса, но больше футбола, и даже больше всей массовой культуры. Так оно и было какое-то время в Америке. Да и в России его знают лучше любого другого американца.

Потому что Тайсон – это не боксер, не спортсмен, даже не человек, а оживший природный катаклизм, стихийное бедствие.

Один мой приятель-американец, сам человек весьма неробкий, прошедший Вьетнам, говорил мне, что, когда он видел Тайсона на ринге, ему казалось, что тот несет опасность конкретно для него. Разумом он понимал, что это не так, что опасен Тайсон только для своего противника на ринге, и от этого его охватывало ощущение своеобразной сладкой жути, игры с опасностью, которой на самом деле не было, но которую он видел собственными глазами. Я совершенно точно понял, что он имел в виду, когда как-то, сидя у себя дома, наблюдал, как снаружи сильнейший ураган валил деревья.

Но ураганом Тайсон был давно. Успело вырасти целое поколение, которое его таким не видело и знает о нем только то, что он когда-то кому-то откусил уши. Тем не менее мне не хотелось бы сейчас реанимировать того старого Тайсона, хотя бы потому, что о нем было слишком много написано.